- Нет, Волхова, нет!
- Да, - сказала она. - Ты такой странный, Кирка. . . Иногда мне кажется, что ты какимто образом подсмотрел в будущем самое важное для нас, запомнил все ямы, ловушки и западни (а их на нас наставлено судьбой не больше, чем на других), запомнил, знаешь и подводишь меня к каждой, и смотришь, как я плюхаюсь в каждую, и сам плюхаешь вслед за мной. Как же так, милый?
- А что, если я запомнил неправильно?пошутил я тогда.
- Вот этого-то и нельзя простить, Кирка, - ответила она горько.
- . . .а, дяденька! Дайте сигаретку, а?
Отлила от глаз мутная одурь. Вот она - вода внизу, чугунный брус парапета, белые пятна на нем - костяшки пальцев, руки. . . Вот он-я. Стою, как и стоял, никакой компании не слышно, и кто-то просит меня о чем-то.
- Вы курящий? - вновь зазвучал тот самый просительный тенорок.
- Курящий.
Я обернулся. Пацан, не старше пятиклассника с виду, стоял передо мной и смотрел с несмелой дерзостью.
- Что-о? - спросил я грозно. - Я тебе закурю!
Пацан отскочил, независимо сплюнул, пробурчал что-то обо мне нелестное и заспешил прочь. Я снова повернулся к воде. Не глядя, достал из кармана тощую пачку, поднес ко рту, вытянул губами папиросу. Последнюю. Я скомкал пачку и бросил ее, метя в осточертевшую мне щепку, и промазал самую малость.
Так же, не глядя, я вынул коробок, выколупал на ощупь спичку и долго чиркал по коробочным бокам, пока не посмотрел и не убедился, что спичка горелая. Ишь, символ... Так вот и надеешься сослепу, попусту. А как же ей загореться, горелой? Не может она этого, хоть тресни. АРЕУ. ..
Циллоны, Носители Шрамов... Нет, погоди, сначала все-таки-Люська. Три последних года и этот год, когда ты все-таки решил не уезжать в поле (в такое отличное поле, в Забайкалье), а пробыть лето с ними. И последняя пятница, начавшаяся так замечательно...
Ну послушай, скажи честно: веришь ли ты сам тому, что все кончено навсегда? Что это вообще возможно с нами - навечно, намертво?
Ведь не веришь ты этому, точно, не веришь!
Хоть вроде бы и пережил все, и передумал.
Да-и пережил, и передумал, и даже предпринять что-то собрался в новом своем качестве, уехать вот. . . И клялся себе, и божился, что сам не простишь ей всего того, что с тобой сделано. А не веришь ты в такой конец. Да как же не верить? Все ведь сказано прямо в глаза.
И как сказано! Тебе даже вспомнить тошно, как это было сказано. Вот ты и теперь глаза закрываешь, бледнеешь-как это было сказано. Сам не простишь! Ох, врешь! Ох, не вру... Врешь! Где-то под спудом жива в тебе уверенность, что вдруг, разом кончится это наваждение, кромешный этот сон. Нет. .. Дергаюсь на цепи прошлого, как пес: не сорваться, не убежать, а верить... Разве что-чудо.
Хотя, пожалуй, и чудо тут бессильно. А чудо потому и чудо, что всесильно!
Ну, хватит! Опять погнал мысли по тому же кругу. Как вот с этой щепкой получается. Смехота прямо. Думано-передумано...
Неужели и сегодня тебе не о чем больше печалиться? Нет, шалишь! Ведь если выйдет по-мансуровски, а скорее всего так и выйдет, - тебе не только Люськи, дома, Ленинграда, тебе ведь и себя больше не видеть. Потому что будешь ты уже не ты, а черт те кто и черт те где!
Я ударил ногой, прямо косточкой, в решетчатый переплет парапета, и обрадовался боли, и стер с лица испарину.
Да что же это! Так и будет этот аферист меня, как рыбину, на крючке водить? Эх, Федор Харлампиев, Тверская губерния... Прожил ты спокойно до самой смерти, и морщины на твоем лбу никого не интересовали небось, и жену даже. Докопался же Мансуров до сути, добрался до манускрипта, понял, гад, чем единственно можно взять Циллона! .. Неужто правда, может он меня заставить? Да не сделаю я этого, хоть убей! Лучше я его сам угроблю. Черта с два мои корни в Ливии или вообще в запланетье! Черта с два родина (здешняя земля, сказал князь) - временное мое пристанище! Постой-постой... А в самом деле-милиция! Неужто не всполошатся там, коли расскажу я им обо всем? Потом-то, после десяти вечера, ясное дело, всполошатся. Да и сейчас должны бы. Хотя-что князю милиция!
А мне чего терять? Вдруг удастся задержать его хоть на сутки - и конец его предприятию.
А в крайнем случае... А в крайнем случаевидно будет.
. . .Мелкие оспинки капель дырявили воду внизу. Вовсю сеял дождь, начала которого я не почувствовал. Я повернулся и пошел от канала. По мосткам, мимо ларька, возле которого уже никого не было. Минуя сломанную вершину, я провел рукой по листьям, сорвал один и с неожиданным остервенением прихлопнул его ко лбу, к своему клейму, к идеально правильному латинскому "зет".
За спиной участкового на стене, что слева от двери, висел стенд с тремя рядами фотографий суроволицых активистов-дружинников.
Лицо же самого участкового, находившееся как бы в центре нижнего ряда, выпадало из общей картины волевого спокойствия. Не было это лицо, как говорится, обезображено ясной мыслью, являло оно растерянность и недоверие, а рот участкового слегка даже приоткрылся. И непохоже это было на нашего лейтенанта Листикова, мужика делового и энергичного, а порою и геройского, - я это знал.
Сегодня, в свой выходной день, оказался он тут, в штабе дружины, случайно: заглянул, возвращаясь из бани. Был он в штатском и не просох еще как следует; волнистые волосы на листиковской голове лежали, как ровная горка влажных каштанов.
- Может, ты, Сурин, домой пойдешь, а? - спросил он, продолжая наш разговор.-Двигал бы ты, брат, поспал бы, успокоился, во всяком случае. (Была у него такая присказка с неправильным ударением.) - Сам подумай, что за ахинею ты тут мне несешь: князь, гиена какая-то, да еще взрыв на канале. В десять, что ли? (Взрыв все-таки тревожил Листикова). А я, главное, выходной сегодня. Иду из бани, дай, думаю, зайду на минутку, посмотрю, как тут и что. И на тебе! Явился, не запылился...
Участковый откинулся на стуле и с огорчением оглядел штатский свой костюм. Мечтал небось Листиков отдохнуть нынче, расслабиться, с семейством побыть, с дочкой. Работа-то у него, прямо скажем, была собачья.
- Хасыев! - крикнул вдруг участковый решительно и кивнул заглянувшему в дверь сержанту на стул рядом с собой. - Ну-ка слушай сюда. Может, хоть ты, Хасыев, тут чтонибудь сообразишь.
В новенькой милицейской форме, тонколицый и тонкоусый смуглый Хасыев подошел пружинящим, легким шагом. Он опустился на стул, встопорщив желтополосые крылышки новеньких погон, и, проследив взгляд участкового, выжидающе уставился на меня.
- Вот послушай, Витя, какие пироги,-сказа ч участковый, чуть повеселев.-Давай, Сурин!
Я с надеждой глянул на Хасыева. Черные, чуть раскосые рысьи глаза его были внимательны и настороженны.
- Давай, давай,-торопил меня Листиков, - и про взрыв давай, и про гиену. А то я, понимаешь, совсем тут с ним ополоумел. Да трезвый он, трезвый, - предугадал участковый сомнения Хасыева. - А вот насчет этого, тут он постучал пальцем по лбу и подмигнул мче,-насчет этого сомневаюсь. Ну, давай, во всяком случае.
