Из нее пошел легкий пар. Парк отбросил шкатулку подальше, опасаясь, что там ядовитый газ.
Пар прошел струей вверх и в стороны, затем начал сгущаться. Облако ширилось, росло и принимало какую-то определенную форму.
Через несколько секунд оно приняло законченный вид и застыло, возвышаясь над шкатулкой. Облако поблескивало металлическим отсветом в угасающем свете дня, и Парк увидел, что это огромный рот под двумя немигающими глазами.
— Хо-хо! — сказал рот. — Протоплазма! — Он потянулся к телу Эдселя.
Парк поднял дезинтегратор и тщательно прицелился.
— Спокойная протоплазма, — сказало чудовище, пожирая тело Эдселя, — мне нравится спокойная протоплазма, — и чудовище заглотало тело Эдселя целиком.
Парк выстрелил. Взрыв вырыл десятифутовую воронку в почве. Из нее выплыл гигантский рот.
— Долго же я ждал! — сказал рот.
Нервы у Парка сжались в тугой комок. Он с трудом подавил в себе надвигающийся панический ужас. Сдерживая себя, он не спеша включил силовое поле, и голубой шар окутал его.
Парк схватил пистолет, из которого Эдсель убил Факсона, и почувствовал, как удобно легла в его руку прикладистая рукоятка. Чудовище приближалось. Парк нажал на кнопку, и из дула вырвался прямой луч...
Оно продолжало приближаться.
— Сгинь, исчезни! — завизжал Парк. Нервы у него начали рваться.
Оно приближалось с широкой ухмылкой.
— Мне нравится спокойная протоплазма, — сказало Оно, и гигантский рот сомкнулся над Парком, — но мне нравится и активная протоплазма.
Оно глотнуло и затем выплыло сквозь другую стенку поля, оглядываясь по сторонам в поисках миллионов единиц протоплазмы, как бывало давным-давно.
То был великий день для нашей деревни — к нам пришел Мнемон. Но сперва мы этого не знали, потому что он утаил от нас свою личность. Он сказал, что его зовут Эдгар Смит и что он мастер по ремонту мебели. Мы поверили ему, как верили всем. До тех пор мы не встречали человека, который что-либо скрывал.
Он пришел в нашу деревню пешком, с рюкзаком и ветхим чемоданчиком. Он оглядел наши лавки и дома. Он приблизился ко мне и спросил:
— Где тут полицейский участок?
— У нас его нет, — сказал я.
— В самом деле? Тогда где местный констебль или шериф?
— Люк Джонстон девятнадцать лет был у нас констеблем, сказал я. — Но Люк умер два года назад. Мы, как положено, сообщили властям, только на его место никого не прислали.
— Значит, вы сами себе полиция?
— Мы живем тихо, у нас в деревне все спокойно. Почему вы спрашиваете?
— Потому что мне надо, — не очень любезно ответил Смит. — Скудные знания не столь опасны, как абсолютное невежество, правда ведь? Ничего, мой пустолицый юный друг. Мне нравится ваша деревня. Мне нравятся деревянные дома и стройные вязы.
— Стройные что? — удивился я.
— Вязы, — повторил он, указывая на высокие деревья по обеим сторонам Главной улицы. — Разве вам не известно их название?
— Оно забыто, — смущенно проговорил я. — Многое потеряно, а многое спрятано. И все же нет вреда в названии дерева. Или есть?
— Никакого, — сказал я. — Вязы.
— Я останусь в вашей деревне на некоторое время.
— Будем очень вам рады. Особенно сейчас, в пору уборки урожая.
Смит гордо взглянул на меня.
— При чем тут уборка урожая? Уж не принимаешь ли ты меня за сезонного сборщика яблок?
— Мне это и в голову не приходило. А чем вы занимаетесь?
— Ремонтирую мебель, — сказал Смит.
— В такой деревне, как наша, у вас не много будет работы, — заметил я.
— Ну тогда, может быть, найду еще что-нибудь, к чему приложить руки.
— Он неожиданно усмехнулся. — Пока что мне надо бы найти пристанище.
Я привел его к дому вдовы Марсини, и он снял у нее большую спальню с верандой и отдельным входом.
Его появление вызвало целый поток догадок и слухов. Миссис Марсини уверяла, что вопросы Смита о полиции доказывают, что он сам полицейский. «Они так работают, — говорила она. — Лет пятьдесят назад каждый третий был полицейским. Вашим собственным детям арестовать вас было что плюнуть. Даже легче».
Но другие утверждали, что это было очень давно, а сейчас жизнь спокойная, полицейского редко увидишь, хотя, конечно, где-то они есть.
Но зачем тут появился Смит? Некоторые считали, что он пришел, чтобы забрать у нас что-то. «Какая еще может быть причина прийти в такую деревню?» А другие говорили, что он пришел нам что-то дать, подкрепляя свою догадку теми же соображениями.
Но точно мы ничего не знали. Оставалось только ждать, пока Смит не решит открыться.
Судя по всему, человек он был во многом сведущий и немало повидавший. Однажды мы поднялись с ним на холм. То был разгар осени, чудесная пора. Смит любовался лежащей внизу долиной.
— Этот вид напоминает мне известную фразу Уильяма Джеймса, — сказал он. — «Пейзаж запечатлевается в человеческой памяти лучше, чем что-либо другое». Подходит, верно?
— А кто это — Уильям Джеймс? — спросил я.
Смит посмотрел на меня.
— Разве я упомянул чье-то имя? Извини, друг, обмолвился.
Но это была не последняя «обмолвка». Через несколько дней я указал ему на уродливый склон, покрытый молодыми елочками, кустарником и сорной травой.
— Здесь был пожар пять лет назад, — объяснил я.
— Вижу, — произнес Смит. — И все же... Как сказал Монтень: «Ничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность».
Как-то, проходя по деревне, он остановился полюбоваться пионами мистера Вогеля, которые все еще цвели, хотя время их давно миновало, и обронил:
— Воистину у цветов глаза детей, а рты стариков.
В конце недели кое-кто из нас собрались в задней комнате магазина Эдмондса и стали обсуждать мистера Эдгара Смита. Я упомянул про фразы, сказанные им мне. Билл Эдмондс вспомнил, что Смит ссылался на человека по имени Эмерсон, который утверждал, что одиночество невозможно, а общество фатально. Билли Фарклоу сообщил, что Смит цитировал ему какого-то Иона Хиосского: «Удача сильно разнится от Искусства, но все же создает подобные творения». Но жемчужина оказалась у миссис Гордон; по словам Смита, это была фраза великого Леонардо да Винчи: «Клятвы начинаются, когда умирает надежда».
Мы смотрели друг на друга и молчали. Было очевидно, что мистер Эдгар Смит — не простой мебельщик.
Наконец я выразил словами то, что все мы думали.
— Друзья, — сказал я. — Этот человек — мнемон.
Мнемоны как отдельная категория выделились в течение последнего года Войны, Покончившей со Всеми Войнами. Они объявили своей целью запоминать литературные произведения, которым грозила опасность быть затерянными, уничтоженными или запрещенными.
