Наки после беглого взгляда, брошенного в ее сторону, осталась в неуютном полуподвале почти без мебели, Гоа не пустили дальше ворот, промир же поднялся с начальницей приюта на второй этаж. К судьбе бедной сиротки бабища осталась безучастной, но массивное золотое кольцо с сапфиром оказалось убедительнее его речей. (Дийк всегда таскал с собой несколько ювелирных украшений, подаренных или полученных в награду.) Тетка растаяла и согласилась принять еще одно несчастное дитя под свое теплое крылышко.
Спустившись вниз, промир застал девочку в той же позе, в какой ее оставили.
Он присел перед ней на корточки и заглянул в глаза.
— С тобой будет все в порядке, малышка. Здесь о тебе позаботятся.
— В порядке… позаботятся, — бесцветно откликнулась та.
— Ты не хочешь даже сказать мне «до свидания»?
— До свидания, — она подняла лицо. Оно ровным счетом ничего не выражало. — Спасибо тебе, Чужой — за то, что возился со мной.
Гоа долго упирался всеми лапами, не желая уходить от ворот «скудного дома». Он скулил и умоляюще заглядывал хозяину в глаза. Дийк подумал с раздражением, что зверь становится слишком сентиментальным и любвеобильным. И оттого неуправляемым. С этим надо кончать…
О том, чтобы двигаться в путь прямо сейчас, не могло быть и речи: он слишком вымотался. Пришлось искать постоялый двор, где его приютили, взяв в оплату какую-то безделушку из другого мира, каких было немало в его рюкзаке.
Войдя в отведенную ему комнатуху, Дийк остановился перед отполированным медным диском, висевшим у двери. Кто-то находил его лицо привлекательным и даже красивым, кто-то — наоборот. Светло-серые (стальные, как назвала их Наки), глубоко посаженные глаза. В уголках их заметны морщинки, но не густо — значит, он еще молод. А может, не молод, а посто вечен — наверняка он не знал, не помнил. Он никогда не брился, поскольку борода отчего-то не росла. Пепельные волосы, напротив, росли слишком быстро, и он обрезал их после каждого перехода, оставляя вровень с плечами. Горбинка у самого переносья в форме ограненного камушка. Непривычные к улыбке губы, которым явно не хватает красок…
Путь без цели. Блуждания от мира к миру. А зачем, собственно, нужна эта цель, мечта? Дийк щелкнул свое отражение по носу, и медь зазвенела. Ему и так неплохо живется. Память не тяготит его — никаких ран на сердце. Он и Наки забудет скоро, через два или три мира — как забывал всех своих недолгих друзей и врагов, всех временных подружек. Трудно только уходить, делать первый шаг. А потом нужно лишь не оборачиваться, и все станет легко. Легко, как всегда…
«Серый — это значит никакой. Не выделяющийся, не живой, не мертвый, вечно гонимый самим собой, непонятно зачем и куда». Дийк бросил тело в постель, не раздеваясь. В голове отчего-то звучали, не желали стираться обидные и злые слова: «Ты трус. Мне стыдно и противно за тебя».
«Ну и пусть. Это ж надо выдумать: наказывать за любовь изнурительным монотонным трудом! Должно быть, таким путем хитрые лорды воспитывают в народе покорность. Покорность и пофигизм… Да, он чересчур задержался здесь!»
Наки уснула прямо в полуподвале — бабища, видимо, забыла про нее, занявшись другими делами. Сдвинула вместе два стула и свернулась клубочком, накрывшись все тем же неизменным тулупом. Было тихо — остальные томящиеся здесь дети то ли уже спали, то ли были так запуганы, что вели себя неслышней и деликатней мышей.
На рассвете ее разбудило горячее и влажное прикосновение к щеке. Подняв веки, она встретилась с сияющими золотыми глазищами. От радости и нетерпения Гоа пританцовывал всеми четырьмя лапами. Дийк стоял посередине мелового круга, начерченного на грязных плитах пола. Увидев, что она проснулась, он приложил к губам палец.
Не дожидаясь приглашения, Наки спрыгнула с неудобного ложа и устремилась к нему.
— Тулуп не забудь! Там, куда мы попадем, может оказаться холодно.
Она вернулась за тулупом и снова прошествовала в меловой круг, на этот раз степенно и чинно.
— А как ты пробрался сюда?
— Сказал сторожу, что забыл в кармане тулупа кошелек с пятью золотыми, и два обещал дать ему.
— Ну и удивится же он — когда ни ты, ни Гоа не выйдете отсюда!
— Вряд ли он способен удивляться. Весь в свою хозяйку.
— А ты не хочешь забрать то, что заплатил за меня? — деловито поинтересовалась девочка.
Промир усмехнулся и покачал головой.
— На поиски рая нужно отправляться с чистым сердцем и легким кошельком. Так что пусть оно останется этой достойной женщине на память о нас с тобой.
— Я не знаю, что такое рай. Но мир, про который мне рассказывала сестра, мы обязательно найдем.
— Конечно, найдем. А теперь возьми меня за руку и крепко-крепко зажмурься.
Он свистнул, но Гоа и сам давно уже прижался к правой ноге хозяина…
…………………………
Эти сны приходили к нему с регулярной настойчивостью. Они были неприятны, но с ними ничего нельзя было поделать. И он смирился с их появлением, с их присутствием в своем сознании в ночную пору. В этих странных сновидениях не было света и цвета, но были звуки и запахи. И еще — полная неподвижность и гнетущее ощущение абсолютной беспомощности.
— Анечка, закрой, будь добра, форточку. Думаю, палата достаточно проветрилась.
— Конечно, Анатолий Семенович.
— Если что, я буду во второй операционной.
— Хорошо.
Запахи… Неживые, резкие, щекочущие ноздри, раздражающие мозг.
Как же долго тянутся эти сны, как они тягостны и статичны. Они не ранят, но выматывают и гнетут. И еще отчего-то пугают…
— Мне здесь не нравится!
Наки презрительно дернула верхней губой — обычная ее гримаска недовольства или раздражения.
Вот уже месяц они шли вместе, и Дийк успел привыкнуть и достаточно хорошо изучить свою спутницу. Что не мешало ему, впрочем, с завидной периодичностью (раза два-три в день) проклинать собственное мягкосердечие, побудившее взять девочку с собой.
— Кажется, ты начинаешь наглеть, малышка. Прежде ты смотрела на все большими восторженными глазами, а теперь — пресыщенными. Раньше радовалась куску хлеба и худой крыше над головой, теперь же злишься, хотя мы попали в вполне приличное место, где можно поесть, поспать и развлечься.
— Не знаю, о чем ты. Мне просто здесь неуютно, и всё!
Наки поежилась. Она успела за время их совместных странствий окрепнуть и даже приодеться. По крайней мере, ощущения нищенки больше не производила и любимый тулуп канул в небытие, замененный легкой беличьей шубкой. Но хотя худоба, заострявшая черты лица, сгладилась, оно оставалось по-прежнему угловатым и непривлекательным.
