Я упал, ударившись головой о двери тамбура, и очнулся - вместо того, чтобы потерять сознание.
- Ну, ты, блин, и дурной! - сказал Серафим, неподвижно возвышаясь над копошащимся мной. - Знал бы - не связывался.
Я потрогал щеку - она была липкой. Посмотрел на пальцы. Сима в кровь разбил мне губу. Из носа тоже текло горячее...
Я стал подниматься, цепляясь за стенки тамбура и пачкая их кровью. Сима не помогал мне и не мешал. Ждал.
Наконец поднявшись, я стал машинально отряхивать пиджак - и согнулся от резкой боли в правом боку, под ребрами, там, где торчала стрела.
- Вилкой саданули, - сочувственно объяснил Сима, придержав меня за плечо. - Такой же дурной, как и ты... Я еще подумал: а зачем ему вилка? Ну и не успел. Болит?
- Каша какая-то... - пробормотал я, пряча глаза, и стал осторожно ощупывать бок. Если там и в самом деле была вилка, то почему-то сломанная. Это ведь с какой силой надо садануть (и, разумеется, не о мой бок, а о что-нибудь потверже), чтобы сломать вилку!
- Каши там не было, - возразил Сима. - Лапша была. Только ты ее жрать не стал. Ты, Петрович, эту лапшу на Санину голову хряпнул... И с чего ты взял, что он татарин? Хохол, как и я, только евреистый...
Сима еще что-то говорил - что-то про дурдом на колесах, про чуть не уплывший спирт, про жидов, которые, оказывается, будь здоров как махаться могут, про Танюхину сумку... До меня все это очень смутно доходило, потому что я наконец нащупал то, что торчало у меня в боку, и понял, что оно никак не могло быть вилкой - не бывает таких вилок. И еще я вспомнил, как, обрезав секирой стремя (в нем застряла нога разваленного от плеча до пояса татарина) и ощутив, что правая рука мне наконец-то повинуется, я, прежде чем самому забраться в седло, обломил мешавшую мне стрелу в двух пальцах от наконечника и выбросил вон обломок.
В этой последней картине битвы была какая-то неправильность крохотное, как соринка в глазу, несоответствие чего-то чему-то. Но в том, что все происходившее - происходило, а не пригрезилось, я был абсолютно уверен. В этом меня убеждали и все еще болевшее плечо, и сбитый на жестком татарском седле копчик, и подкатившая вдруг тошнота, когда я вспомнил человечьи потроха, волочившиеся по мокрой от крови земле.
Но самой что ни на есть неоспоримой реальностью был обломок стрелы - я уже без удивления ощупывал его под пиджаком и неуверенно, то и дело морщась от боли, пошевелил, а потом привычно стиснул зубы и дернул.
Это была стрела, и древко ее было обломано в двух пальцах от наконечника... Это была наша стрела, кованая в той же кузне, теми же руками, что и мои наплечники. Такими стрелами (целыми связками по сто штук в каждой) Ладобор Ярич одаривал дружественных туземных князей - дабы не топтали нивы. Но они их все равно топтали.
- А ну дай сюда! - сказал Сима. - Зачем выдернул?
Я с недоумением воззрился на него - снизу вверх, потому что все еще стоял, перекосившись, - зажал наконечник в кулаке и отвел руку за спину.
- Дура! - сказал Сима. - Бок зажми - капает!
Тем же кулаком, не выпуская наконечника, я прижал полу пиджака к ране. Боль, на мгновение полыхнув, постепенно утишилась, и я смог выпрямиться. Рубашка была тяжелой и липкой, трусы сбоку тоже набрякли, горячее ползло вниз по бедру. Мне было плохо, очень плохо.
- Идти можешь? - спросил Сима.
Я кивнул.
- Пошли. Полвагона осталось.
Он распахнул дверь и двинул меня перед собой в коридор.
- Да отпустите же... - проговорил я. - Господи...
Люди смотрели из-за чуть приоткрытых дверей, осторожно высунув головы.
Дойдя до нашего купе, я попытался откатить дверь. Она была заперта. Сима, оттеснив меня в сторону, подергал ручку.
За дверью послышалось некое шевеление, шелест и неразборчивые голоса. Кажется, Танечкин голос произнес что-то вроде "давай" или "вставай", а потом - "не надо"...
- Танюха! - снова заорал Сима, перехватил сумку с бутылками спирта в левую руку и дважды грохнул по двери кулаком. - Я же тебя просил: молодого к телу не подпус...
Договорить он не успел, потому что в это самое мгновение дверь с треском откатилась, и в проеме воздвигся обнаженный Олег, завершая классическое движение своего правого кулака на Симиной челюсти.
Кажется, это называется "апперкот". В кино после такого удара "плохие парни" отлетают метров на восемь, ломая на лету мебель и беспорядочно размахивая руками... Серафиму отлетать было некуда, а в левой руке у него была тяжелая сумка с четырнадцатью литровыми бутылками спирта. Девять из них, как потом выяснилось, уцелели.
- Извини, но ты сам напросился, - сказал Олег и облизнул костяшки пальцев. - Я обещал, что дам тебе по морде. Обещал?
У меня все еще сильно болело в боку. Поэтому, опасаясь, что их разговор не закончен, я счел за благо отойти на пару шагов по коридору. Тем более, что голый джентльмен, защитник дамской чести, все равно загораживал вход в купе и, кажется, был невменяем. Танечка (одетая), неразборчиво причитая, рвалась не то затащить Олега обратно в купе, не то протиснуться мимо него к пострадавшему Симе, но голый Олег ее не пускал.
Впрочем, отойдя, я заметил, что он был не совсем голый. Он был в трикотажных плавках. Снова и снова задавая свой мужественный вопрос, Олег возвышался над Симой, как Геракл над поверженным Ахелоем, и мускулы, красиво бугрясь, перекатывались под ровным загаром. Левая кисть у Олега была забинтована, и сквозь повязку проступала свежая кровь. Под левой ключицей был налеплен большой кусок пластыря - тоже окровавленного. Третья, пока еще не обработанная, колотая рана была на правом бедре, и там, сквозь темно-бурые сгустки свернувшейся было крови, толчками сочилась алая...
- Везде дурдом! - резюмировал наконец Сима и, уперевшись ладонями в пол, стал подбирать под себя ноги. - Танюха, - прокряхтел он уже без былого энтузиазма. - Принимай еще двух пациентов.
3
- Стремена, - сказал Олег. - В Европе они были уже в шестом веке, а у нас появились только в двенадцатом - ну, может быть, в конце одиннадцатого. У татаро-монгол их и в двенадцатом не было, это точно... А ваша галлюцинация относится к началу одиннадцатого века - вскоре после крещения Руси. Есть и другие несоответствия, гораздо более разительные.
- Галлюцинация? - переспросил я и дотронулся до наконечника стрелы, уже отмытого, тускло блестевшего, который лежал на столике рядом с обломком шпаги.
- Да! Пока не найдем другого термина, придется называть это коллективной галлюцинацией.
- Коллективным дурдомом! - объявил Сима и заворочался на своей полке. Давайте спать, старики. Или давайте хряпнем по маленькой. Танюха, скажи им!
- Правда, ребята, давайте потише, - предложила Танечка. - Пусть поспит.
Мы стали говорить тише.
