Подумав об этом, я открыл глаза. Я лежал в углу кухни, уткнувшись головой в дверной косяк. Кисако сидела рядом и напряженно смотрела на меня.
Я лихорадочно огляделся.
Его не было!
– Спасибо, дорогая! – сказал я, поглаживая раскалывавшийся от боли затылок. – Ты меня спасла. Я наконец проснулся… Видишь, я был прав – это был сон. А теперь чудовище исчезло.
– Как бы не так! – ответила Кисако довольно сухо. – Сидит в комнате и жрет наш ужин, все, что я приготовила. Да еще вместе с посудой.
Вскочив как ужаленный, я заглянул в комнату. Кисако ничего не выдумала: он с задумчивым видом доедал маленький пластмассовый чайничек для соевого соуса.
Я совершенно скис.
– Значит… он… не сон…
– Что ты заладил – сон, сон! Ты вообще-то соображаешь что-нибудь? Кто он такой? Кем тебе приходится? Зачем ты притащил этого отвратительного человека, этого невежу, эту бесцеремонную, нахальную свинью?
– Не знаю, не знаю! Ничего не понимаю… Я встретился с ним совсем недавно, в Йокогаме… Если только это не сон…
– Хватит с меня! – закричала Кисако. – Только попробуй, скажи еще раз про сон, я тебя ущипну!
– Понимаешь, он иностранец, очень странный иностранец… Подражает японцам, но как-то чудно… Окликнул меня на улице, сказал, что будет у меня жить…
– А-а, вот в чем дело! – в ее голосе послышались зловещие нотки, она засучила рукава. – Все ясно. У тебя слабость к иностранцам, и ты бессовестно врал, когда отрицал это. А сам знай себе кланяешься им в ножки и ловишь каждое их слово! Да как ты смел издеваться над женщинами, попрекать нас, будто мы без ума от всего заграничного?!
– Да нет же!
Мы почти кричали – из-за парового молота и стереофонической радиолы ничего не было слышно.
– Что – нет?! – Кисако уже вопила изо всех сил. – Подцепил какого-то иностранца, неизвестно из какой страны, бродягу, прохвоста и привел к себе жить!
– Нет, да нет же, он сам!..
– Что за шум? – Гоэмон высунул голову из двери и окинул взглядом нашу кухню. – Какая есть, быть шумная страна Япония!
– Да как ты смеешь! – взревел я: нервы у меня в конце концов не выдержали. – А ну катись отсюда ко всем чертям! И можешь думать про Японию что угодно, мне плевать! Можешь даже науськать свое правительство, чтобы оно объявило нам войну! Кому говорят – выматывайся! Не то позвоню в полицию, тебя быстренько препроводят в ваше консульство и вылетишь из Японии в двадцать четыре часа!
От несмолкаемого грохота и злости я совсем потерял голову и, бросившись к телефону, набрал номер полиции.
Но… что-то случилось с аппаратом. Диск крутился совершенно бесшумно.
Наверно, уши заложило. Я помотал головой – никакого эффекта. Посмотрел на Кисако. Лицо у нее было растерянное. Зажав уши руками, она тоже трясла головой.
Ее губы шевелились. Что она говорит? Я ничего не слышал.
Исчез не только голос Кисако, исчез стук парового молота, исчез вой джаза. Я слышал только, как звенит у меня в ушах.
Лишь впоследствии я понял, что этот маленький эпизод был прелюдией к цепи событий, потрясших Японию и не только Японию.
Но тогда я об этом не думал.
Сначала я даже не очень удивился. Бывает же так – зевнешь, и вдруг на секунду закладывает уши. Наверное, и сейчас нечто в этом роде. Я лишь сильнее прижал к уху телефонную трубку.
Но…
Из чрева холодной пластмассовой трубки не доносилось никаких гудков – ни длинных, ни коротких.
Отняв ее от уха, я подул в дырочки, потряс головой.
Молчание.
Повернулся и чуть не столкнулся лбом с Кисако. Она стояла за моей спиной, и губы у нее двигались вовсю, вероятно, она кричала.
– Кисако, что с тобой? – заорал я, но не услышал звука собственного голоса.
Прошло секунд тридцать, прежде чем я это осознал. Как известно, если человек глохнет и перестает воспринимать внешние звуки, свой голос он продолжает слышать. Колебания собственных голосовых связок поступают в нервные центры не только через барабанные перепонки, но и по зрительно-слуховому нерву. И тем не менее…
Я не слышал собственного голоса!
И тут меня охватила страшная тревога. Мне стало жутко.
Неужели в результате выходок этого подлого Гоэмона у меня вышел из строя весь слуховой аппарат?!
Побелев как полотно, я стоял в полном оцепенении. А Кисако, широко разевая рот, продолжала «кричать». Потом начала размахивать руками. На ее глазах блестели слезы.
– Не слышу! – крикнул я изо всей мочи. – Вдруг оглох. Внезапная глухота! – Я чуть не надорвал голосовые связки, но своего голоса не слышал. От натуги у меня посинело лицо. Черт, может, я не только оглох, но и онемел? Естественно, Кисако меня не слышит. Кажется, она на что-то жалуется.
Я показал пальцем на свое ухо и покачал головой. Кисако в точности повторила мой жест. В ужасном раздражении я вытащил записную книжку и размашисто написал:
«Ничего не слышу, не понимаю тебя. Оглох!»
Она выхватила у меня авторучку и написала на том же листке: «И я!»
Я сжал ее плечи.
– Правда?
Спросил одним лишь движением губ. Кажется, она поняла. Испуганно сжавшись, моргнула, опустила ресницы.
Что за ерунда! Я продолжал сжимать плечи Кисако и, разинув рот, смотрел на нее. Как же так? Мы оба одновременно оглохли? Разве такое бывает?..
Впрочем, очень скоро я заметил, что несчастье обрушилось не только на нас. В моей комнате, единственной, если не считать кухни-столовой, где сейчас находились мы с Кисако, был телевизор. Гоэмон, до последней крошки подобравший наш ужин, сидел там и внимательно смотрел на экран. Передавали, по-видимому, какую-то пьесу, но актеры вели себя странно – разевали рты, метались по сцене, размахивали руками.
Вдруг на экране появилась надпись:
«Уважаемые зрители, просим вас подождать. Не выключайте телевизор!»
Впрочем, печальную истину открыл мне вовсе не телевизор. Подчиняясь внезапному импульсу, я выскочил из квартиры, почти забыв про диковинного гостя.
Сбежал вниз по лестнице. Двери многих квартир были открыты. Из них выглядывали ошеломленные, перепуганные люди.
Неужели – все?! Быть не может… Или действительно – все?..
На площадке первого этажа перед одной из квартир стояла очкастая дама. На лице то же самое выражение полной растерянности и недоумения. Я схватил ее за руку, потом показал на свое ухо и покачал головой.
На какой-то миг в ее глазах промелькнула тень беспокойства, но дама тут же отошла, гордо вскинув голову.
Меня осенило – надо показать ей страницу из записной книжки, где мы обменялись с Кисако репликами в письменном виде. Я протянул ей книжку и снова печально покачал головой. Она прочитала, на ее лице отразилось изумление и, как это ни странно, явное облегчение. Дама стыдливо коснулась пальцем слов, написанных Кисако: «И я!»
