«Прямо мультфильм какой-то», – подумалось растерянному Летягину. Он вспомнил по фильмам, что сходящих с ума начинают зверски бить по щекам, в результате чего они возвращаются к здоровому образу жизни. Летягин ударил себя по щекам, а вдобавок по уху и в пах. Когда стало не так больно, он заметил, что это ему ничего не дало. Наоборот, даже убавило. В нижней части лица не осталось ничего, кроме черного зияющего провала, от которого еще тянулась трещина к груди. И уже находясь во власти совершенно заурядных эмоций, вполне понимая, что делает дурость, страдалец нехорошо обозвал отражение и швырнул в него свечку. Огонек исчез, и тут выяснилось – комната залита серым сумеречным светом. Летягин вначале обрадовался, что будет видеть во мраке, как кот, однако, то, что новое освещение не давало тени, его несколько насторожило. Он поднес руку к обоям – никакого эффекта. Опять занервничав, Летягин пнул стену ногой, и стена упала. Вернее было бы сказать, что коробка комнаты вдруг раскрылась, развернулась в одну плоскость. А другие комнаты, коридоры, лестничные площадки уже преобразились в ровную поверхность. Все неживое стало просто поверхностью, а живое...
Люди лопались, как перезревшие сливы, выворачивались и становились яйцевидными телами. Эти овоиды лежали неподвижно или катились по разным траекториям, словно гонимые сильным ветром. Они были пронизаны множеством темно-красных прожилок потолще и потоньше, поэтому еще смахивали на искусно подстриженные кусты. Летягин, как моряк, умел пристально вглядываться вдаль, и, сейчас, он не мог не заметить, что линия горизонта очень тесная, доступна для обозрения лишь небольшая часть звездного неба. А потом заметил: имеется и второй горизонт – далеко внизу. Там поверхность уходила во тьму, вернее в матово-черную бездну. А когда Летягин заметил, что у этой самой поверхности имеется сильный наклон, наблюдаемая картина стала напоминать воронку. После чего оставалось проследить, что большая часть бедолаг-овоидов катится не куда-нибудь, а в преисподнюю – давящую чернотой горловину воронки.
Не только невротику Летягину, любому на его месте стало бы неуютно. Он, стараясь дышать глубже, опустился на четвереньки и встретился со своим отражением – под ним как раз оказалось его старое доброе зеркало. Оттуда пялилась отвратная даже на самый либеральный взгляд тварь. Плоское тело на четырех изогнутых лапах, вместо шеи бугор, сплющенная голова и «морда лица» с зубастой смертельной улыбкой. От отвращения Летягин упал на живот и отражение представило существо безглазое, безмордое, с телом, как отрубленный язык, с каким-то отверстием впереди и отверстием сзади.
«Нравится? – поинтересовался кто-то. – С такими внешними данными грех жаловаться... А вот твои товарищи работают.»
Действительно, повсюду оживленно сновали, сокращаясь и растягиваясь, безмордые твари, не то личинки, не то пиявки. Улучив момент, они прилипали своими отверстиями к овоидам и, понежившись тесным общением, пускали их катиться дальше по прежней траектории, но уже в изрядно отощавшем виде. Летягин поискал того, кто еще мог отразиться в зеркале, и понял, кроме него, больше некому. Новый облик настолько противоречил с сидевшими где-то глубоко в нем представлениями об образе и подобии, что вызвал страшный приступ дурноты. Летягина рвануло изнутри, выворачивая наизнанку...
Он очнулся, когда бледный солнечный луч осторожно коснулся его век. Летягин открыл глаза и увидел грязные половицы. «Вроде только вчера мыл пол. Уборщица я, что ли?» Он сел. Машинально обернулся к зеркалу. Ничего там не нашел, кроме опухшей скверной физиономии, которая пригодилась бы разве что художнику-абстракционисту. И срисовывать не надо, достаточно сделать отпечаток. А за рамкой картины остались бы зуд по коже, ломота в костях и гудение в голове в унисон сливному бачку. «Всю ночь пролежал на полу. Вчера, наверное, не меньше двух фугасов принял. Хорошо хоть не обмочился, а то бы еще простуду подхватил и оскорбил свое человеческое достоинство». Все-таки самого худшего он избежал, и поэтому было немного приятно.
От вчерашнего разговора остались самые смутные воспоминания: шикарный ворс ковра, какой-то пес и почему-то Геродот. Летягин подумал, что ему известно о Геродоте. Клятва Геродота? Нет, вроде не то. Отец географии – точно. Отец, это хорошо, но писал о каких-то людях с песьими головами или даже безголовых. Или не он? Вдруг дошла напряженка момента. До всякой чуши ли ему сейчас? Аттестация на носу, техпроект заваливается. И еще народный суд, чья-то короткопалая рука уже достает из ящика массивного стола папку с надписью «Летягин».
Летягин поежился. Вдобавок стало очень тоскливо в желудке. Молодой человек поднялся тяжело, как пень, поддетый зубом экскаватора, и вступил грозным шагом на кухню, где хранились товары первой необходимости, не нуждавшиеся ни в какой кулинарной обработке. Обычно он заглатывал их механически, до чувства легкой дурноты.
Летягин оторвал кусок от постылой колбасы и попытался съесть его. Раз – и ничего. Раз-два-три. И не получилось. Все потуги были напрасными. Кусок не лез в горло. А голод становился при этом не меньше, а больше. Хотелось чего-то такого, чего не было вокруг. Летягин в изнеможении привалился к стене. Он решил, что случился шизовый заскок. Не мог он, еще вчера в общем-то нормальный человек, уписывающий колбасу за обе щеки, превратиться за одну ночь в проклятого патриотической печатью кришнаита-вегетарианца или подозрительного йога-сыроядца. Нет, он доложен быть в порядке. Организм сам себя обманывает, ведь обманывают же себя глаза, нос и уши. Сейчас надо выйти на улицу, где кислород, озон, где все пройдет.
На улице действительно немного полегчало. Летягин шел и ровно ничем не отличался от остальных людей. Вначале. Потом, правда, остановился и на собственное удивление прилип к витрине мясного отдела магазина, на которой, естественно, вместо мяса висели соответствующие картинки. Очертания и названия кусков мало соответствовали направлению критического реализма, и уж тем более цвет, фальшиво бодренький, красный-красный. Но именно он и привлек внимание Летягина, вернее, какой-то его части. Та самая часть пришла в восторг и разговелась грезами, отнюдь не свойственными Летягину в целом. Мыслеобразы стали обволакивать его, образуя панорамный кинозал на одну персону.
Георгий увидел заколотого тельца, похожего на серую кляксу, сияющую на этом фоне рану, из которой сочился дымный алый ручеек. Из глубины булькающей, как наваристый борщ, мглы вылетали и лопались пузыри, открывая грубые ноздри, ощеренные пасти, низкие морщинистые лбы и срезанные дегенеративные подбородки. Рожи изо всех своих подлых сил лезли к тельцу. Бодая друг друга, скуля от нетерпения, припадали к ране и ручейку, жадно хлебали – и утончались, светлели. Вырисовывались изящно очерченные носы и подбородки, гладкие лица, узкие злые губы. Летягин почувствовал, что некой частью и он находился там, в видении, и ему тоже надо. Это было подобно включению штепселя в розетку. Он на одно мгновение поддался порыву, всего на одно мгновение, и...
