— Давайте изучим вопрос, — просвистел он старческим голосом.
Потом я увидел Кассандру, подходящую к толпе Лаокоона.
— Не трогайте лошадь! Избавьтесь от нее! — пронзительно закричала Кассандра. — Она разрушит город!
Но когда Эней засмеялся, все присоединились к нему.
— Это всего лишь куча досок, Касси!
Несколько человек принялись лупить по лошади, заставляя ее гудеть, как большой барабан.
Лаокоон воздел руки, требуя тишины. Мне послышалось, что Лаокоон сказал: «Восплачете еще, слепые идиоты, в ней прячутся греческие матросы!» — но толпа продолжала сильно шуметь.
Прилепившиеся к нему сыновья выглядывали из-за спины отца широко раскрытыми глазами. Голос Лаокоона загудел.
— Как вы можете доверять грекам? — вопрошал жрец Посейдона, глядя на Энея и стараясь не смотреть на царя Приама.
Смех и стук прекратились.
Лео и я вздохнули с облегчением. С уходом греков, похоже, больше не было нужды тщательно следить за равниной. Ошибка. Правда, я не знаю, что мы могли бы поделать.
— Эй, поглядите, — сказал кто-то у ворот, показывая в сторону, где обычно стояли греческие корабли. По земле скользили громадные извивающиеся создания. — Большие змеи!
* * *
Потом, когда змеи уползли прочь, небольшая толпа заново собралась возле лошади и изувеченных трупов Лаокоона и двух его сыновей. Выглядели они теми обрезками, что мясники швыряют собакам в конце трудной недели, но воняли хуже, дерьмом и гнилым мясом. Хотя мы оба лучше б предпочли очутиться на поле битвы без оружия, чем выполнять эти тошнотворные обязанности, я и Лео помогли взвалить тела на щиты, чтобы отнести назад семье. Я всегда ненавидел момент, когда начинается женский вой, но еще хуже ждать воя, чем слышать его.
Большинство зрителей забежали в ворота, влажные пятна отмечали места, где они стояли. Кассандра с дочерней заботой увела потрясенного Приама. Эней стоял в ошеломлении. Он потер руки и, задумчиво взглянув вначале на тела, а потом на море, сказал:
— Это очень неожиданно.
Теперь мне не слишком нравилось быть снаружи, за воротами.
— Куда исчезли змеи?
Один из наших старых солдат, задыхающийся после бега, нес угол щита, на который я положил тело меньшего мальчика. Он ответил:
— Поползли прямо в храм Афины, покружили вокруг статуи, а потом исчезли в норе в земле.
— Что делать с лошадью, лорд Эней? — спросил один из солдат.
Эней не ответил, все еще находясь в смятении.
— Мне надо идти, — сказал он и пошел на холм в сторону дворца.
Царские родичи удалились, жрец лежал изувеченный, мы просто не знали, что делать. Лео, я и еще двое солдат понесли тела Лаокоона и его сыновей в его же храм. Прибежали женщины, обливаясь слезами и пронзительно крича.
Кажется, пора бы привыкнуть к виду смерти. Но когда они запорхали над ужасными, раздутыми лицами маленьких мальчиков, я почувствовал невыносимую тоску.
Мы прозевали появление Синона, несчастного грека, брошенного земляками за предательские намерения. Он обливал гневом бывших товарищей-греков. Его отвели к доброму царю Приаму, где он все объяснил, желая отомстить грекам, которые хотели принести его в жертву ради благоприятных ветров.
В конце концов царь Приам вытянул из него, что большая Лошадь — это жертва Афине, чтобы умилостивить ее за то, что Одиссей сотворил в ее городском храме, куда он пробрался однажды ночью. Этим грекам все время приходится оправдываться за свои проступки.
Поглупев от победы, я и Лео, вместо того чтобы отсыпаться днем, присоединились к группе, сносившей ворота. Мы хотели, чтобы лошадь богини была с нами в городе и помогла отпраздновать окончание долгой десятилетней войны. Наверное, Афина посмеивалась над нами после того, что натворил Одиссей.
Я не ощущал усталости. Я был счастлив. Стоя на воротах и колотя молотом по каменной кладке, я видел оттуда окна дворца. В частности, окно Кассандры. Там стояла она, не вышивая вместе с матерью, царицей. И не празднуя со всеми во дворце.
Она смотрела.
Мне кажется, она смотрела на меня.
* * *
Маленькая каменная пристань в Сигеуме пахла рыбой, рассолом, сырыми водорослями, веревками и деревом. Гомер почувствовал, как под ногами пляжный песок сменился галькой, но свет здесь был ярким, слишком ярким, заставлявшим щуриться от ослепительного блеска. Во время троянской войны здесь располагался лагерь греков, однако никаких резонансов Гомер не ощущал. Все было слишком занято делом, слишком дышало настоящим.
— Не позволяй парню так близко ходить по краю! — начала браниться мать.
Отец схватил Гомера за руку.
— Стой тут и не разгуливай! — сказал он. — Нам надо найти корабельщика. Легче было бы бросить тебя здесь.
— Сиди, — сказал мать, надавив ему на плечи. — На заднице ты не так далеко забредешь, как на ногах.
Гомер уселся, поцарапав лодыжки о неровную землю, когда скрестил ноги.
— Не шастай! — снова сказала мать. Потом позвала младших детей следовать за собой.
Шаги постепенно замерли. Гомер прислушивался к плеску воды и мягкому постукиванию лодки, привязанной под ним к стенке пристани. В небе пронзительно кричали морские птицы, ожидая возвращения рыбаков. Большая тень возле берега, наверное, тот самый корабль, на который хочет попасть его семья, возвращаясь в Смирну. Несколько минут он наслаждался покоем. Он растянулся, чтобы немного позагорать, и нащупал под спиной громадный голыш. Он поднес его близко к глазам, чуть не касаясь ресницами, и разглядел тонкую серую текстуру, даже легкие искорки.
«Ах, красота!» — подумал он с восхищением.
Потом он снова услышал шаги.
— Выглядит немного простовато, вот и все, — произнес мужской голос. — Ты ведь не пьян, молодой человек, правда?
Гомер сел прямо и попытался сфокусироваться на голос, но не смог выделить его среди деревянных столбиков, окружавших пристань.
— Нет, — ответил он. Я и не простоват вовсе, подумал он, но попридержал язык.
Забормотал женский голос в сопровождении детского агуканья.
Гомер сидел, застыв при появлении незнакомцев. Он ненавидел момент, когда замечали, что с ним что-то не в порядке.
Эти, похоже, им не интересовались. Мужчина и женщина говорили тихо, обмениваясь отрывочными фразами, неспособные поддерживать разговор. Даже ребенок оставался тихим. Потом женщина начала плакать. О его присутствии забыли, и Гомер с таким же успехом мог быть мраморной статуей.
— Как ты можешь оставлять нас сейчас! — сказала она. — Ты теперь — моя единственная семья. У меня не останется никого и ничего, кроме нашего сына.
