Гомер навострил слух. Он оставался абсолютно тихим, цепко прислушиваясь к голосам за спиной.
— Ты ведь знаешь, мне надо идти, любовь моя, — защищаясь, сказал мужчина. — Если я останусь, чести тебе все равно не видать. Послушай, я понимаю, как это тяжело для тебя. Но когда я выполню свой долг, ты станешь мной гордиться. Все будет по-другому. — Он пытался говорить мягко, почти беззаботно.
— Да уж, я уверена, все будет по-другому! — гневно сказала она сдавленным голосом.
Хотя слова прекратились, но звуки — нет. Гомер воображал подслушанную сцену — муж с досадой уходит, жена плачет навзрыд, повесив голову, ребенок хнычет.
Задрожав, Гомер вспомнил звуки троянских женщин на руинах.
Потом вернулись звуки мужских шагов по грубому песку.
— Идет кормчий и какие-то люди. Наверное, тебе лучше уйти. Будет не так больно, правда?
Ее рыдания не ослабли, но сменили тональность с гнева на печаль.
— Послушай, иди домой, любимая, — сказал муж. — Хорошенько трудись. Будь доброй матерью и женой. Я вернусь сразу, как только смогу. Хорошо?
Она что-то пробормотала, Гомер не разобрал.
— Дай-ка, я попрощаюсь с моим мальчиком, — сказал мужчина.
Ребенок завыл, словно испугавшись отца.
Но мужчина засмеялся и сказал:
— Все будут говорить — он лучше, чем его отец, и им гордится его мать! Будь сильным, сын.
Все трое заплакали, потом мужчина хрипло сказал:
— Уходи, любимая! Уходи!
В наступившей тишине Гомер не осмеливался шевельнуться. Легкие женские шаги заторопились в сторону города. От чужого горя ему стало жарко. Если б только у него была такая сладкогласая жена! Он никогда бы не покинул ее! Но ради чести… что ж, ради чести… он с дрожью выдохнул.
В любом случае, у меня никогда не будет жены, подумал он. Кому я нужен?
Потом раздались голоса его семейства и другие, включая человека, говорившего с сильным галикарнасским акцентом, и еще звуки человека, дышавшего тяжело, то ли больного, то ли очень толстого, потом еще несколько голосов, наверное, матросов и других пассажиров. Галикарнасец то тут, то там отдавал разнообразные приказы.
— А вот и наш сын, капитан, — сказала мать Гомера, слегка задыхаясь, словно вся группа шла слишком быстро для нее. — Он не причинит никаких хлопот, только он не видит дальше собственного носа. Но мы сами позаботимся, чтобы он не свалился за борт.
Гомер встал и повернулся лицом на голоса, смутно осознавая массу, движущуюся по берегу в его сторону. Потом хватка матери (которую он хорошо знал) вдернула его в эту толпу и повлекла вниз по веревочной лестнице, причем все вокруг давали советы и предупреждения, галдя, как чайки над куском отбросов. Как только небольшая лодка загрузилась народом, они поплыли на веслах в сторону судна, стоящего в отдалении.
Гомер, притиснутый спиной отца к тяжело дышащему человеку, чувствовал, как к нему прижимаются чужие голени и лодыжки. Он слышал счастливый смех своих младших сестер и братьев на другом конце лодки, но не вполне различал, что они говорят. Когда они удалились от берега, ветер усилился и стал прохладнее и начал доносить материнские увещевания младшим до всех в лодке. Два гребца ворчали и ухали, четыре весла окунались в воду и подымались, окунались и подымались, в то время как корабельщик стоял (даже Гомер его видел), наверное, пользуясь длинным шестом.
— Что ты видишь? — в конце концов спросил Гомер отца.
— Судно, на котором мы отплываем, — ответил отец. — С черным корпусом и большими белыми парусами. Старый капитан не пойдет в это плавание.
Гомеру хотелось спросить, не сидит ли с ними в лодке печальный мужчина, но не осмелился. Тяжелое дыхание рядом его тревожило. «Не заразна ли эта болезнь?» — подумал он.
— Ты не можешь видеть, мальчик? — прошептал тяжело дышащий.
— Нет, — ответил Гомер, глядя прямо вперед.
— Но ум у тебя есть, не так ли? — спросил мужчина.
Гомер смущенно поежился.
— Ты нервничаешь на море? — прошептал тяжело дышащий. Похоже, это был его нормальный голос.
— Не в этот сезон, — ответил Гомер, поднимая лицо. — Гесиод говорит, что сейчас самое время для плаванья, через пятьдесят дней после солнцестояния.
— Гесиод! — Голос тяжело дышащего поднялся почти выше уровня шепота. Потом он закашлялся. — Парень, да ты школяр.
Гомер ткнул пальцем в ребра отца. Нет сомнения, отец опять грезит, но Гомеру не хотелось говорить с этим человеком в одиночку.
— Извините, что вы сказали? — спросил отец Гомера, перегнувшись через колени мальчика.
— Не школяр ли ваш паренек? — выдохнул трудно дышащий. — Он знает Гесиода.
— Нет. Но он слушал всех певцов в Смирне и голова его полна странных материй. Таким, как он, не много чего еще остается, не так ли? Он бесполезен. Мы не знаем, что с ним делать сейчас, когда он почти мужчина. Он не годится ни для какой работы.
— Я знаю все поэмы Мимнерма из Смирны, — наудачу сказал Гомер. — Поначалу они мне не нравились, но я все равно их запомнил.
— О, ты уже достаточно вырос, чтобы стать романтиком, а, парень?
Гомер почувствовал, что краснеет.
— Я был певцом. — Шепот был совсем тихим.
Заинтересовавшись, Гомер повернулся лицом к тяжело дышащему.
— Несколько лет назад я пел в Смирне.
— Наверное, я вас слышал.
— Наверное… Меня звали Келевтетис. Обычно, я пел о Тесее или Ахиллесе.
— Я помню! Об Ахиллесе в Смирне! — Гомер припомнил медовый голос и проворную лиру. Ну, конечно, ведь песни о троянской войне всегда были его любимыми.
— Хороший парень, — почти усмехнулся Келевтетис.
— Вы больше не поете? — спросил Гомер.
Отец толкнул его.
— Если б ты мог меня видеть, то понял бы, почему, — сказал мужчина шипящим шепотом. — Меня убивает собственное тело. Большая опухоль на шее. Еду домой в Кносс умирать.
Потрясенный и смущенный, Гомер съежился на лодочной скамейке.
— Я ходил с мальчиком, но в прошлом году он умер от лихорадки в Смирне, — печально прошептал Келевтетис.
Вопрос сформировался в голове Гомера. Потом другой. Потом в голове начался целый дождь вопросов, словно сам Зевс послал грозовой ливень мыслей. Но, с родителями так близко, Гомер оставил их при себе. Кроме того, им сейчас взбираться на борт судна с черным корпусом, он уже слышал, как паруса хлопают на ветру и как капитан зовет тамошних матросов.
* * *
Нахлобучив широкополые шляпы от жаркого солнца, Келевтетис и Гомер сидели на ящиках на палубе. Родители были где-то на другой стороне судна, явно обрадованные, что Гомер нашел кого-то, кто с ним занимается. Ящики под ними иногда шевелились от килевой или боковой качки, потом двигались обратно. Гомер цепко продолжал говорить с Келевтетисом о пении, задаваясь вопросом, как это певцам удается запомнить так много слов.
