8.
Ворота в наш двор были распахнуты. Кто-то из соседей, вернувшихся с сегодняшней войны, успел сообщить матери о смерти отца, и подле дома уже сложили погребальный костер. Его вершина поднималась на несколько локтей выше крыши дома. Видимо, за телом собирались идти ближе к утру, как обычно. Если бы не нашли, то из старой одежды отца сшили бы чучело и сожгли бы на рассвете вместо покойника. Какие-то парни в гвардейских мундирах освободили меня от ноши. Ноги больше не держали. С трудом разогнувшись, чуть не падая, я поплелся в угол и бессильно опустился на низкую скамью. Один из парней побежал к воротам - видимо, его послали за экстрасенсом. Остальные склонились над моим плащом. Странное безразличие охватило меня, все, что происходило вокруг, не имело ко мне никакого отношения. Словно прозрачная, но плотная пелена окружила меня, пелена, оставившая возможность видеть, но поглотившая звуки и замедлившая движения. Равнодушно смотрел я на то, как один из гвардейцев выдернул сломанную стрелу, как с отца сняли пробитые доспехи. Гардейцы осторожно омыли нагое тело святой водой, смешанной с жертвенной кровью ("Кого сегодня принесли в жертву?" - вяло подумал я), и торжественно подняли его на самую вершину костра.Все это происходило томительно, словно в тяжелом болезненном сне. Так же медленно, в клубящемся белом плаще, во двор вплыл экстрасенс, и пение его было таким же тягуче-медленным. И медленно, плавно плыла рука с зажженным факелом - к поленьям погребального костра... Поленья вспыхнули. Я сидел далеко, но мне показалось, что пламя полыхнуло прямо в лицо, я почувствовал жар, и этот жар словно сжег прозрачную пленку. Оцепенение, наконец, оставило меня. - Не расстраивайся, сынок. Это прозвучало настолько неожиданно, что я растерялся. Голос снова произнес: - Сынок. Я поднял голову. Надо мной качалась грустно-сочувствующая физиономия рыжего Валька, новоиспеченного обкомовского гвардейца. Я ощутил прилив дикой ненависти. Дубина несчастная, нашел время для шуток. Странно, он не шутил. Скорбно нахмурившись, он произнес торжественным тоном: - Главное - вовремя выполнить сыновний долг. - Твой отец прав, - услышал я за спиной голос матери. У меня слегка кружилась голова, я повернулся к матери и тут увидел, что поверх пурпурного вдовьего платья на ней была белая свадебная накидка. - Месть - святой долг, - сказала мать и поцеловала Валька. - Твой живой отец - я хочу сказать, твой новый отец - полагает, что тебе следует сегодня же отомстить за своего отца - я имею в виду, за убитого отца. За прежнего. Думаю, что он прав, хотя можно было бы это сделать и после сна, на свежую голову. - Да, сынок, я считаю именно так, - сказал Валек. - И с сегодняшней ночи, поскольку теперь я - твой отец, ты должен слушаться меня во всем. - Пусть побудет один, - сказала мать и снова поцеловала гвардейца. - Ему следует побыть одному и собраться с силами. Он сделает все, что нужно. Они отошли в сторону. Придя в себя от неожиданности, я начал думать о том, чего же от меня хотят. Сыновний долг, о котором толковал Валек, заключался в том, что мне следовало сейчас же отправиться на Центральный Рынок или в Залесье и убить кого-нибудь из тамошних жителей. Мать, правда, сказала, что это не так спешно. Но идти туда мне придется. Я должен был исполнить этот долг сразу же, как только нашел тело отца. И на костре, вместе с ним, должна была сгореть голова искупительной жертвы. Огонь давно скрыл тело отца. Глядя в ярко-желтые, пляшущие языки, я почувствовал, что сейчас не удержусь и расплачусь, и все увидят мои слезы. Мне вдруг показалось, что собравшиеся смотрят не на костер, а на меня, и ждут. Гвардейцы, мать, новый отец. И, конечно же, экстрасенс - чтобы, едва заметив слезы, произнести ритуальное проклятие. Нет греха страшнее, чем слезы на погребении. Костер догорел. Все, кто был во дворе, потянулись в дом, на женскую половину. Уже светало, и с первыми лучами солнца должно было начаться свадебное пиршество. Ко мне подошел один из гвардейцев. - На, - он протянул мне какой-то предмет. - Возьми. Валек велел передать. Сказал, что дарит. Очень надежная вещь. Он ушел следом за всеми. Я бесцельно вертел в руках очень надежную вещь маленький пистолет с рифленной рукояткой и коротким стволом. Новый отец напоминал о долге.
9.
Я шел пустою улицей и плакал. Я думал о том, что никому это не нужно, и все этим занимаются. Что один из солдат, пивших давеча в баре, сейчас вытирает с меча кровь моего отца или чистит ствол автомата. А может быть, сам лежит с распоротым животом где-нибудь на Малофонтанной или превращается в каком-то дворе в горький дым. И что у того человека, возможно, тоже есть сын, который не смог удержать слез и убежал из дома на улицу, чтобы тайком поплакать. И тут я остановился, и слезы мои мгновенно высохли. Скорее всего, он вышел не для того, чтобы поплакать. Он вышел для того, чтобы исполнить сыновний долг. Он идет теперь в нашу сторону так же, как я - к Центральному Рынку. Я отчаянно замотал головой и снова замер. Мне вдруг явственно представилась картина смерти моего отца. Я видел все так, будто это происходит сейчас, здесь, перед моими глазами. Я видел, как копье пробивает отцовский щит, щит отлетает в сторону, и вслед за этим длинный меч вспарывает панцирь и вонзается в незащищенную грудь. Отец падает, на его искривленных губах выступает кровавая пена, и скрюченные пальцы его хватают с земли пригоршни сухой пыли. А убийца поворачивается ко мне, на его лице виден животный ужас. И точно такой же ужас испытываю я, узнав в убийце дядю Моей Девушки. Этого не могло быть. Этого п р о с т о не могло быть. Тогда, у столбов, ожидая окончания сражения, я не видел и не хотел видеть ничьих лиц, почему же сейчас лицо убийцы представилось мне именно таким? Пистолет неприятной тяжестью лежал в кармане. Идти туда? Или ждать здесь его? Или ее. Мою Девушку. У меня закружилась голова. Конечно, именно ее я должен убить. Именно ее я должен сегодня встретить. Я медленно тронулся с места. Солнце уже поднялось довольно высоко, но мне казалось, что оно освещает только то, что остается за спиной. Впереди, там, куда я иду, по-прежнему клубится тьма. Шаги мои становились быстрее, я бежал, сначала медленно, потом все быстрее, мне не хватало воздуха, я глотал его широко раскрытым ртом, и это продолжалось до тех пор, пока я не споткнулся о чьи-то ноги. Человек вскочил и выругался. Я пробормотал какие-то извинения. Человек спросил: - Что-то стряслось? Я все не мог отдышаться. Он положил руку мне на плечо и снова спросил: - У тебя что-то стряслось? Тебе нужна помощь? Я поднял голову и посмотрел на него. Он мне не понравился. У него было длинное лошадиное лицо и редкие свалявшиеся волосы. - Нет, - сказал я. - Мне не нужна помощь. Одежда у него была подстать внешности - рванье неопределенного цвета. - По-моему, ты плакал, - он покачал головой. - Видимо, с тобой случилось несчастье. Я испугался. Не хватало, чтобы этот урод сейчас произнес ритуальное проклятье. Он открыл рот, и я судорожно сжал рифленную рукоятку пистолета. Но он сказал с виноватой улыбкой: - Прости, я не то имел в виду... Давай-ка присядем, а? Я сел - на какую-то подстилку, кажется, старый плащ, расстеленный у каменного забора. Я сел не для того, чтобы его слушать или, тем более, разговаривать с ним. Просто я почувствовал колоссальную усталость и понимал, что не сделаю и шага без того, чтобы не упасть. Он сел рядом и пристально посмотрел мне в глаза. Я отвернулся. - Ничего не говори, - сказал он, - я попробую угадать... Ты поссорился со своей девушкой? Я неопределенно пожал плечами. - Возможно, но необязательно, - задумчиво произнес он. - Ты был на войне? Я не пошевелился и не ответил. - Скорее всего, - сказал он. - Но ты, по-моему, не воевал. Иначе у тебя было бы другое настроение. Ты просто смотрел. Само по себе это тоже неприятно. Меня удивило слово "тоже". - Ты считаешь, что воевать неприятно? - спросил я. Он удивленно воззрился на меня. - Что же может быть приятного в драке? А война - та же самая драка, да еще с оружием. Драка или резня - называй, как хочешь. - Называю войной. - Суть от этого не меняется. - Мой отец был убит. - Вот оно что... - он потер подбородок. - Да, это тяжело. Мне жаль, поверь. Но есть ли разница? - В чем? - В названии того, от чего погиб твой отец. По=моему, люди просто любят играть в слова. - Мне не нравится то, что ты говоришь. - Естественно, - он усмехнулся. - Я всегда говорю то, что не нравится многим. Этим-то мы и отличаемся друг от друга. Им не нравится то, что я говорю, а мне не нравится то, что они делают. Так что мы квиты. Согласен? - Кто ты? - Никто, - он рассмеялся. - Человек. Можешь назвать меня бродягой, я не обижусь. Или странником. Это одно и тоже. Или учителем - я был когда-то учителем. - У тебя нет имени? - Есть, конечно. Но, поскольку его выбирал не я, несколько лет назад я решил, что оно мне не подходит. Тебя что-то смущает? - Где ты живешь? - За рекой. - Почему ты называешь себя бродягой? Он задумался. Я ждал. Не то, чтобы мне так уж хотелось с ним разговаривать. Просто разговор этот откладывал мой поход на Центральный рынок. - Потому, наверное, что я, действительно, бродяга. Я, действительно, очень много видел. В том числе и настоящие войны, гораздо большие, чем сегодняшняя. То есть, вчерашняя. Слава богу, больших войн здесь не бывает. - Почему? Он пожал плечами и усмехнулся: - А не все ли равно? Хватит и того, что здесь бывает. Пришла моя очередь пожимать плечами. Бродяга сказал: - Я думаю, что больших войн здесь не бывает потому, что здесь им не место. - Где - здесь? - Здесь, - он прикрыл глаза. - В нашем родном городе. - Разве есть другие города? - Другие города? - Ты все время говоришь:"здесь", "в этом городе"... И тут меня словно током пронзило: сон! Мне же снился другой город! Неужели и бродяге снятся такие же сны? Вместо ответа бродяга запел, не открывая глаз:
