– Я не желаю вам ничего плохого, – стуча зубами, произнес Джек. – Я просто хочу отсюда уйти.
Шелест снежной пороши расплылся в зернистое, ровное хныканье – слезы замороженной скорби, – печальнейший звук из всех, что когда-либо слышал Джек. Второй обитатель сбросил камуфляж, стал плотнее, человекоподобнее: две руки, на месте головы – шишка, тело – чурбан, поделенный у основания на две ноги.
– Куда ты пойдешь? – казалось, спрашивал он. – Возьми меня с собой.
– Я не знаю, как это сделать.
Контуры лица едва различимы: дырка рта, две зеленые впадины взамен глаз.
– Отведи меня наружу.
– Ты не можешь выйти? – спросил Джек, чувствуя, как подкатывает рвота.
– Не могу… – прошипел тот. Он приблизился – всегда стоял бок о бок с Джеком, он ни за что его не покинет, конечность вытянулась, словно желая притронуться к плечу, – но руки не было.
Еще не было.
Волчья пасть закрывалась.
Джек не мог совершить прыжок. Нет путей, нет свободы, ничего нет, кроме тлетворных прядей, лишенных даже цвета или тьмы… и каждая заканчивается пульсирующим, саркомоподобным узлом, готовым извергнуться метастазами и пожрать все.
Здесь гниет ткань самой материи. Пряди расплетаются. Их концы разлохмачены и липнут друг к другу, образуя петли. Вот куда я попал. Я в петлевом мире.
Джек запрокинул голову, не в силах сдерживать вопль.
И вопль вышел из него, просочился каплями, повизгиванием мелкого, издыхающего зверька, не громче писка его питомцев-крысят.
– Не уходи… Я оставил тебе кое-что поесть, – сказала зыбкая форма.
Джек вдруг узнал лицо в размытой кляксе.
Берк. Его сосед по квартире.
Багорный крюк вонзился в спину и дернул, пронзив позвоночник неимоверной болью. Джек не успел даже задуматься о смерти и безголосых разговорах – о бесформенной лапе на его плече, лапе, приглашающей разделить застывшую вечность, – его выдернули мощно, бесцеремонно и очень мучительно.
Он вновь попытался крикнуть – всерьез вложил в это силы. Придушенный визг доплеровской волной пронесся по тысяче серых, тупиковых путей – вжик! – и его опять дернуло, уже в другую сторону, сквозь тысячи других линий. Световые фрагменты, достигавшие глаз, становились то ярче и теплее, то тусклее и холоднее – его еще раз подсекло, увлекло назад – в мгновение ока. Кто-то вываживал Джека, как рыбешку, и было ясно кто – он вновь ощутил тошнотную приторность… так рыбак дергает пальцем за леску, проверяя, на крючке ли улов.
Джека Ромера тащил из реки скорби мастер по ловле человеков.
ЗАПАДНЫЙ СИЭТЛ
Главк держал курс на юг. Свернув из медленного ряда на Западный мост, он неожиданно издал резкий, пронзительный присвист и, поминутно тряся головой, с силой зажмурился и оскалил зубы, будто хотел что-то раздавить во рту.
– Попался! – зашипел он, потирая брови.
Пенелопа полулежала, плечом навалившись на дверь, – крохотные глазки вялы и безразличны ко всему. Одинокая оса выбралась из-под воротника и заковыляла по жирной шейной складке. Дождь уныло стучал по крыше мини-фургона, время от времени срабатывали «дворники», размазывая водяные потеки. В утренний час старая эстакадная трасса была полупустынна. На востоке, в мокрой хмари брезжила робкая заря.
На заднем сиденье шевельнулся мешок.
– А, – кивнул Главк, – мы уже не скорлупа, не так ли, мой мальчик?
Пенелопа горстью смахнула осу с подбородка и раздавила пленницу о ноготь большого пальца. Главк восхищался ее стойкостью и упорством – но отнюдь не остальными чертами характера. Она не испытывала привязанности ни к чему. Совсем. Уже четвертая партнерша по счету, Пенелопа была с ним дольше всех – лет шестьдесят с гаком. В обмен на это она не старела, просто росла – как по объему, так и по степени непривлекательности. Другие партнерши, напротив, истончались и скукоживались. Скажем, вторую из них он вообще некоторое время носил в кармане. А третья за какие-то несколько дней просто-напросто выцвела, будто долго пролежала на солнце, – после чего одним прекрасным утром исчезла. Судя по всему, она до сих пор обитала в их старом доме – хотя видеть ее уже никто и никогда не сможет, да оно и не важно.
Глаза Пенелопы распахнулись.
– Мне кажется, оно вернулось.
Главк повернул к ней оценивающий взгляд.
– Точно?
– Оно плачет, – ответила Пенелопа.
Мешковина лезла в рот при каждом вдохе. Даже дыхание – и то, казалось, липло к лицу Джека с несвежей, утешительной определенностью. Так недолго и задохнуться. Умереть. Что угодно – лишь бы не обратно в то место, на гиблые земли, где царствует гниение на пару с отчаянием.
Джек действительно плакал, тихо и ровно. После того как его выдернули из чистилища, после того как он оказался на пороге ада, его слезы никакого отношения не имели к мужеству или страху – они были вызваны великой скорбью, равной которой он никогда не испытывал.
Из материи ушла вся радость.
Он против собственной воли припомнил, как едва не прорвался через… барьер, словно едва запекшаяся корка над свежей раной…
– От него несет горелым, – заметила Пенелопа.
– Ну и пусть.
В глазах Главка, однако, появилась легкая дымка беспокойства. Он глянул из бокового окна на дождь, молнии. Воздух загустел, серый свет пульсировал под кромкой грозы широкими, плотными волнами. Или все дело в крови, прокачиваемой сквозь его жесткое, как кремнистый желвак, сердце?
Главк фыркнул, сбрасывая озабоченность.
– Мы ему почистим перышки. Такой вони и в аду не встретишь.
– Не в аду, – согласилась Пенелопа.
Джек прислушивался из мешка. Он и вправду попахивал – на редкость гнусно. Зажимание ноздрей не помогало, поэтому он решил просто не обращать внимания.
Колоссальным усилием, собрав мужество, Джек осторожно потянулся обратно, в стремнины судеб. Во всех ближайших ситуациях прослеживалась напряженность, вязкая плотность. При таких обстоятельствах даже самые прочные мировые линии склонны выбиваться из общей канвы. Сейчас его куда-то везут в грузовике или мини-фургоне. Вблизи не видно никаких ДТП, лопнувших шин, любых полезных случайностей. Он слишком глубоко продвинулся по весьма устойчивой и надежной линии. Все имеющиеся альтернативы держали его здесь, хотя… не обязательно в мешке, пусть и очень прочном, без надрывов или, скажем, швов…
– Эй, вонючка! Даже и не думай, – посоветовал Главк.
От звука этого голоса – словно мать утешает расстроенного ребенка – Джека вновь окатила липкая, приторная сладость. Все будет хорошо… Он слишком устал для борьбы. Он чуть ли не с радостью испытал сахарное чувство правильного порядка вещей, которое тут же перебродило в спиритуальный ликер, заглушая все надежды, всю боль…
– Потерпи, скоро будем дома, – сказал Главк. – Тебе понравится.
– Ему понравится? – удивленно переспросила Пенелопа и поежилась на застонавшем сиденье. – А вот мне — ни за что.
– Надо будет смыть эту вонь, пока ее кое-кто не учуял. Кое-кто недоношенный и, может статься, слишком прыткий.
Главк цокнул языком – жестко и громко. Джек не мог понять, как он это сделал.
Словно лязгнули громадные рачьи клешни.
Часть вторая
СЛОМАННЫЙ ЛОГОС
ПЕРВЫЙ БИОН
Уверенно встав на диск холодного, жесткого света, Гентун летел между сияющими серебристыми трубами, над глянцевитыми каньонами, вдоль многомильных стен, до самых верхних ярусов Первого биона – на территорию урбаний Великих Эйдолонов.
Когда-то – если верить легендам – люди считали, что Вселенная просуществует не дольше нескольких десятков миллиардов лет. Никто из обитателей Яркости – теплой, сверкающей утробы последнего триллиона столетий – понятия не имел, как долго будет тянуться история, как часто станут повторяться ее жестокие шаблоны: войны, которые шли миллиарды и даже триллионы лет – уничтожение квадриллионов мыслящих существ, – сожжение несметного количества небес идиотским пламенем несчетных преисподних. Вслед за неизбежной бесплотной божественностью мириадов цивилизаций последовал столь же неизбежный коллапс, низвержение к индивидуальным телам, ввергнутым в мрачное невежество, забвение утраченных вершин… Циклические подъемы и спады – словно удары сердца, раздираемого бесконечным и безжалостным временем.
Никто из живших в изначальные миллиардолетия и представить не мог, что стареющий космос станет дряблым и фрагментированным, что его частям потребуется перепланировка, достройка, замена – и что осколки забытого прошлого станут откалываться, дрейфовать и ударяться о настоящее.
Что же касается последнего Триллениума, залитого тенью нависшего Хаоса, то большинство легенд повествовало об эпохе Войн за материальную массу. Бозонные Асуры переросли границы своего господства над световыми годами темной материи, претендуя на власть над всеми… но их покорили мезонные Канджуры, коих, в свою очередь, разбили Девы – созданные по подобию интегральных кварков. Расе Дев пришлось уступить место ноотикам. Ноотическую материю вряд ли можно вообще считать материей – скорее, это нечто вроде ковенантного соглашения, связывающего пространство, фатум и два из семи аспектов времени – темпоральные степени свободы.
