Я борюсь с внезапно охватившим меня сомнением… Ведь штабс-капитана Коваленко на моих глазах снарядом в бою убило… Но сомнение уступает очевидности, тем более что глаз, вдруг приобретший необыкновенную зоркость, стал охватывать чудовищные пространства – чуть ли не вся Русь родимая как на ладони! Вот в сибирских снегах и метелях, впереди хмурой рати мелькнул орлиный профиль адмирала Колчака; вот поодаль – брат-атаман Анненков с казаками, а еще дальше, где-то в стороне, пробивая путь к родной земле, – «сумрачный» боец, барон Унгерн фон Штернберг ведет свою кавалерию на монгольских лошадках и грозно помахивает ташуром… Еще другие – живые и мертвые, шкурники и герои, – все спешат возвратиться… А тут, рядом, на веером раскинувшихся запасных путях – эшелоны, без конца эшелоны… И все вагоны украшены зелеными березками; на орудийных лафетах – венки; звуки дюжины гармоник и веселого солдатского трепака несутся со всех сторон…
– Вот, посмотри! – говорит Коваленко, указывая в другую сторону, во-он пароходы!
И действительно, я увидел голубые моря, вспененные винтами мощных гигантов, выбрасывающих тучи дыма…
– Все беженцы, как один человек, с разных стран на родину едут, ликующе добавил Коваленко. – И жизнь же теперь будет!
Я ничего не успеваю ответить, потому что слышу еще один голос, зовущий меня… Это – Нина! Ну, как я ее не заметил, если она тоже здесь!
Свежая, румяная, точно сейчас выкупали ее в утренней росе, с блестящими глазами, в том же светлом платьице, которое было на ней в день расставания, два года тому назад, она еще раз перекрикивает весь этот гам:
– Андрюша!
Мчусь к ней, схватываю ее за руки и… неожиданно выпаливаю:
– Нина… а мне передавали, что ты в мое отсутствие с комиссаром сошлась… наших предавала!..
– И ты поверил? – она звонко хохочет. – Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха, – начинаю я тоже хохотать. Хохот, наполовину истерический, сотрясает все мое существо, в сонном видении происходят какие-то непонятные сдвиги; платформа со всеми пассажирами поднимается на воздух, над поездами, а последние проваливаются в какую-то глубь…
Кто-то трясет меня…
4
Открыв глаза, увидел Кострецова. Он старался меня успокоить:
– Тише!.. Ты уже разбудил меня, еще и других разбудишь! – шептал он над моим ухом.
Когда я окончательно пришел в себя, он спросил:
– Что тебе приснилось?
Волнуясь, я начал было рассказывать, но Кострецов увлек меня на паперть храма, сказав на ходу, что в том месте, где мы только что спали, всякий шум мог причинить страдания людям, уже немало пострадавшим. Молча он выслушал мой рассказ, временами кивая головой, точно соглашаясь: так, мол, должно быть…
– Что же это все значит? Куда мы, наконец, пришли? – закончил я вопросом. Кострецов уселся в нишу и совсем скрылся в тени. Одно время я видел только огонек его папиросы, а затем ко мне стали долетать слова:
– … Мы в храме Снов… Это невероятно, но… разве один из нас уже не удостоился видения, доведшего его до радостной истерики? Мы – первые европейцы, посетившие это место…
На мысль о существовании такого храма он натолкнулся в Египте, расшифровывая почти выветрившуюся надпись на камне… В ней имелись указания на поклонников Тота, лунного бога, которые в ущерб солнечному Ра образовали отдельную секту, за что были изгнаны фараоном…
Изгнанники удалились в страну, которая, судя по смутным данным, могла быть лишь нынешним Китайским Туркестаном. Здесь они соорудили храм, привлекавший паломников со всех концов мира, ибо все страждущие и обиженные судьбой могли видеть в нем сны, в которых воплощались все их желания и восстанавливалось утерянное счастье…
– Стало быть, обломки на холме – от этого сооружения? – перебил его я.
– Да, таинственные вихри, бросавшие полчища народов Азии на другие страны, смели это сооружение, но… снести стены еще не значит уничтожить храм! И, мне кажется, что он, хотя и в других формах, будет существовать, пока существует человеческое страдание… «Земная жизнь объята снами», процитировал он Тютчева, – разница лишь в том, что в остальном мире всяк грезит где попало и как попало, а здесь монахи подсыпают в курительницы какую-то особо ароматную траву… В глухих уголках пустыни и даже в населенных городах некоторые колдуны и знахари знают дорогу, обозначенную знаками ибиса – птицы Тота, и направляют сюда тех, кому не по силам бремя жизни… Вот почему кроме нас здесь оказались и другие посетители…
Он оборвал речь: из мрака, сгустившегося в затененной стороне храма, вынырнули две фигуры, таща на руках третью. Луна на миг озарила лицо этой, третьей, фигуры – то была маленькая, сморщенная старушка с идиотски-блаженным выражением лица, и было очевидно, что старушка перестала жить…
– Радость убивает! – после короткого молчания донесся до меня торжественный голос Кострецова. Его папироска вспыхнула сильнее по-видимому, он усиленно затягивался.
Охваченный жутью, я помолчал несколько секунд, а затем обрушился на Кострецова торопливыми вопросами:
– Для чего нам все это? Какую пользу, в конце концов, можно извлечь из нашего открытия? Что же мы должны предпринять?
– Абсолютно ничего! – был спокойный ответ, – объявлять во всеуслышание о нашем открытии не следует – нас могут счесть за ловких выдумщиков; кроме того, сны – не участок нефтеносной земли и сулят мало барышей! – он презрительно захохотал.
– Мы еще побудем здесь, а затем навсегда покинем это место!
– Почему бы нам не сделать этого завтра? Кострецов замялся и заговорил, путаясь, сбивчиво…
Оказывается, мой истерический хохот оборвал его сновидение, как бы сказать, накануне какого-то откровения, которое могло бы пролить свет на его прошлые ошибки… Он увидел бы ее, эту проклятую жизнь, каковой она могла бы быть, если бы… Одним словом, счастье, которого он хотел достичь, только начав жить, в сонном видении буйно стало осуществляться. Отказать себе в продолжении он в данный момент не в силах…
Светало. Один за другим покидали храм утомленные видениями люди. Среди них, шатаясь, с полузакрытыми глазами, прошла девушка, и на меня опять упала ее тень…
Мое сердце сжалось, томимое предчувствием, что все это неспроста и имеет какое-то конечное предназначение.
5
Уже целая неделя проведена здесь… В кумирню прибыл сарт, которого мы обогнали по дороге. Прошлой ночью я видел его среди спящих в храме, куда хожу каждую ночь, увлекаемый жутким любопытством и, кажется, еще другим чувством…
За это время монахи вынесли еще два трупа – жертв нечеловеческой радости, которая убивает. Их бросают в овраг, где днем и ночью грызутся шакалы. При приближении к ним шакалы разбегаются во все стороны, и тогда кажется, что на дне оврага серо-бурый, копошащийся спрут выпускает свои щупальца, которые по мере удаления рассыпаются в одиночных шакалов.
