Его эхо вплывало в её образы и выплывало из них. Она узнала медлительные удары о берег и плавные откаты волн; унылый стон ветра, пролетающего мимо сломанных железных прутьев. Музыка арфы затихла, башня была пуста. Ее внимание возвратилось к Эну; полуослепленная мыслью об огне, она видела короля лишь как тень, немного ссутулившуюся в седле. И ярость - не её, но его земленаследника - стала собираться в ней, точно единый могучий вал, который мог бы с корнями выворотить башню из прибрежных скал и швырнуть её в море. Ярость дала ей темное озарение, нашептавшее, как расколоть надвое толстую каменную плиту, как придать узкой черной трещине вид разверзшейся пропасти, безымянной, беспамятной, которая поглотит призрак Эна. Ярость подсказала ей, как заклясть окна и двери её дома, заперев в нем и живых, и мертвых; как сотворить в доме мнимую дверь, неизменно открытую и ведущую на мнимую волю. Подсказала, как отделить безнадежную горечь, которая снедала её, от моря, ветра и воспоминания о музыке арфы, и так напитать скорбью камни и стены дома, что никто в нем никогда не рассмеется, её собственные печаль и гнев шевельнулись в ней, когда она зажигала свет, и смешались с более древними отчаянием и яростью против Эна, и вот уже она не могла их различить; едва ли она помнила теперь, что Эн для неё - просто воспоминание об Ане, а не живой, грозный и безжалостный человек из воспоминаний Илона.
Она почувствовала, что заблудилась, утонула в чужой могучей ненависти. Она забарахталась, слепая, перепуганная, не знающая, как вырваться из гибельного потока, направленного против Эна. Ее ужас сменился гневом беспомощности; она была скована тем же, чем Эн сковал Илона, - ненавистью, безжалостностью и непониманием. И осознала, прежде чем уничтожить Эна, прежде чем допустить нечто чуждое самому землезакону Ана, что ей необходимо одолеть дух Илона, восставший в ней, и впервые окинуть ясным взглядом наследие, которое принадлежало им обоим, и короля, который был всего лишь человеком, приверженным своим обычаям.
Одно за другим неимоверным усилием она извлекала из пламени лица королей. Вырывала из темной бездны скорби и гнева имена и повести о них - и окликала их по имени, а они, лишенные оружия и венцов, онемевшие, взирали на неё через зал: Акор, Охрэ, проклятый горем о сыновьях; Немир, говоривший на языке свиней; Фарр, который заключил с ней сделку из-за шестисотлетнего черепа; Эверн, который пал вместе со своими соколами, защищая свой дом. Огонь вокруг них угас и сделался солнечным светом на каменных плитах. Она снова увидела среди королей арфиста Высшего. Затем Эна. Он не сидел уже верхом, но стоял подле коня, приникнув к коню лицом. И тут она заметила черный иззубренный разлом от края и до края плиты у его ног.
Она окликнула его по имени. И похоже, этот оклик увел его далеко, охваченного ужасом призрака того, кто был некогда, столетия назад, королем Ана. Ненависть к нему снова всколыхнулась в ней, но совсем слабо, её прозорливость была сильней. Потом ещё раз, а затем отступила, словно опавшая волна. И покинула её, уставившуюся на разбитый камень и раздумывающую, какое имя будет она носить в этом зале до конца своих дней.
Рэдерле обнаружила, что дрожит так страшно, что вот-вот свалится с ног. Руд, стоявший рядом, поднял руку, чтобы её поддержать, но и он оказался обессилен и не смог к ней даже прикоснуться. Она увидела Дуака, упершего взгляд в пол. Он медленно повернул голову и взглянул на нее. Рыдание обожгло ей горло, ибо у него тоже не нашлось для неё имени. Ее могущество лишило её прежнего места в жизни и не оставило ей ничего. Ее взгляд оторвался от него и упал на разделившую их полосу тьмы у её ног. И тут она стала понемногу понимать, что-то была тень, протянувшаяся через зал, где толпились мертвые, не отбрасывавшие теней.
Она обернулась. За порогом стоял Звездоносец. Он был один; спутники Эна исчезли. Он смотрел на нее; она понимала по его глазам, сколь много он увидел. Когда она беспомощно взглянула на него, он тихонько проговорил:
- Рэдерле.
То было не предупреждение, не осуждение, а просто её имя, и она готова была расплакаться при этом.
Он наконец переступил порог. Просто одетый, на вид - безоружный, он беспрепятственно прошел среди молчаливых королей, завладевая вниманием то одного, то другого, то третьего. Темная бечева, скрученная из боли, ненависти и мощи, которая приволокла их всех в Ануйн, была отныне не внушающей ужас тенью чародейства, но чем-то, что они все приняли как должное. Глаза Моргона, перемещаясь с лица на лицо, отыскали Дета. Он остановился. Рэдерле, разум которой был отворен и уязвим, почувствовала, как воспоминание поразило его в самое сердце. Он снова зашагал. Медленно. Короли принялись беззвучно отступать от арфиста. Дет, не поднимая головы, казалось, прислушивался к последним шагам долгого странствия, которое началось для них обоих на горе Эрленстар. Когда Моргон поравнялся с Детом, тот поднял лицо, и борозды на нем выступили резко и безжалостно в солнечном свете.
Он ровно произнес:
- Так какие же основы правосудия почерпнул ты на горе Эрленстар из мозга Высшего?
Рука Моргона взметнулась и хлестнула арфиста по лицу тыльной стороной ладони с такой яростью, что даже Фарр заморгал. Арфист с трудом удержался на ногах.
Моргон проговорил голосом, охрипшим от муки:
- Я научился достаточно многому. У вас обоих. У меня нет охоты вести спор о правосудии. Мне охота тебя прикончить. Но поскольку мы в королевском зале и твоя кровь запятнает его пол, кажется подобающим объяснить, почему я её проливаю. Мне надоела твоя музыка.
- Она прогоняла безмолвие.
- А что, нет на свете ничего другого, что прогоняет безмолвие? - Его слова беспорядочно запрыгали взад-вперед, отскакивая от стен и потолка. - Я достаточно истошно вопил на той горе, чтобы лишить безмолвия кого угодно. Основатель многому тебя научил. Тебя ни так, ни эдак не прошибешь. Остается твоя жизнь. Но даже здесь возникает вопрос: а ценишь ли ты ее?
- Да. Ценю.
- Ты бы никогда не стал молить о ней. Я молил Гистеслухлома о смерти. Он не внял мне. То было его ошибкой. Но у него хватило мудрости бежать. Тебе следовало бы начать бегство в тот день, когда ты привел меня к горе. Ты не дурак. И мог бы понять, что Звездоносец уцелеет там, где сгинет князь Хедский. Но ты остался, ты играл мне хедские песни, пока я не начал рыдать во сне. Я мог бы силой мысли порвать твои струны.
- Ты так и делал. Несколько раз.
- А тебе не хватило здравого смысла, чтобы бежать.
В глухом молчании зала возникло странное наваждение: будто они встретились наедине. Короли, с лицами, утомленными войной и напитанными горечью, казались не менее поглощенными, чем если бы им было явлено видение из их собственного прошлого. Дуак, Рэдерле это знала наверняка, все ещё противился мысли об Основателе на горе Эрленстар; Руд больше не противился. Его лицо утратило всякое выражение. Он наблюдал за ними, то и дело глотая крик или слезы. Арфист, выждав немного перед тем, как заговорить, произнес:
