НЕРВЫ {17}
Я охотился в окрестностях города П., у Западной Двины, уже третий день. Погода благоприятствовала — дни стояли тихие, солнечные; ночи — светлые, росные. Собака ходила отлично и, хотя была далеко не породистой — держала стойку мертвую, подводя к самому носу дичи. Лесник, у которого я остановился, — хозяин пса, — оказался человеком положительным, тонким знатоком птичьих повадок, и мы успели распушить два тетеревиных выводка.
Возвращался я в П. пешком, нагруженный своими трофеями, удовлетворенный и усталый. Идти надо было верст двадцать пять большим трактом, окаймленным старыми раскоряченными березами, по преданию, насаженными при Екатерине.
Весь день проспал в темном углу сеновала, а под вечер, закусив, тронулся в путь, рассчитывая к рассвету добраться до дома.
Уже перед закатом хлынул ливень, заставивший меня забраться в чащу можжевельника, но он замер быстро, и я, немного вспрыснутый, пошел дальше.
Иссохшая до этого земля теперь разбухла, канавы и колеи заполнились водой, и ноги мои скользили, заставляя меня делать уморительные движения, чтобы удержать равновесие. Ружье и сетка с дичью немилосердно болтались, больно ударяя меня в спину, но это ничуть не испортило моего настроения, наоборот — подняло его благодаря свежести, оживившей усталую голову.
Весь лес, вдоль которого тянулся тракт, гомонил от громкого птичьего говора; листья стали ярче, трава точно вновь выросла и помолодела, а небо — бледно-васильковое — ушло выше.
Навстречу мне проехала телега. Она немилосердно тряслась, — бурая лошаденка широко расставляла короткие ноги, мчась тяжелым галопом, кидая в стороны жирные комья грязи.
Седоки галдели пьяными голосами, а поравнявшись со мной, замахали шапками. Их было пять — два мужика и три бабы. Бабы — в черных платках.
— Умер, родимый, умер! — кричали они мне вслед.
Я догадался, что встречные — с поминок. Вещь обыкновенная, давно мне известная, но почему-то теперь неприятно покоробившая. У меня явилось непреодолимое желание оглянуться, а оглянувшись, я съежился и пошел быстрее.
Темнело. Уходящее солнце заливало багрянцем стволы сосен и листья берез. Потом из чащи поднялся туман и, медленно взбираясь тяжелыми клубами над дорогой, сдавил ее, распластался и замер — густой и непроницаемый.
Это был осенний туман, гнетущий туман, являющийся вместе с залетными птицами, пронизывающий до костей, насыщенный запахом дыма, подхваченным с вырубленных лесных дач, где день и ночь тлеют старые пни.
Он, казалось, дышал огромными жабрами, как гигантская неведомая рыба моря, проглатывая поля с поблекшими травами, вздыхающую землю, одинокие березы, заброшенные деревни, алеющие леса.
Он наполнял душу ноющей тоской, заставлял вздрагивать от пронизывающей сырости.
Ноги плохо слушались, попадая в размокшие рытвины, скользя и расползаясь. Я шел теперь ощупью, потому что ничего нельзя было различить в этих мутных потемках. Ночь пришла совершенно незаметно — надо было ждать полночи, когда туман обыкновенно спадает и показывается луна.
Я шел, стараясь удерживать равновесие, пробуя отвлечь свое внимание далекими воспоминаниями, чтобы отогнать нарастающее уныние, когда над самым ухом моим раздался отчаянный треск, топот копыт и что-то бесформенное и темное, сломя голову, пронеслось мимо. Я остановился с сильно бьющимся сердцем, инстинктивно схватясь за ружье. Мне показалось даже, будто три черные головы закивали мне из туманной мути под чмоканье грязи.
Я старался успокоить себя, так как знал наверное, что это проехала обыкновенная телега с запоздавшим мужиком.
Но ноги мои ослабели, и я почувствовал невыносимый приступ голода.
Тогда, достав из сумки оставшийся случайно кусок черного хлеба, я с жадностью начал грызть его, не сходя с места, широко расставя ноги, с прилипшими ко лбу от пота волосами. Только съев весь хлеб, я был способен тронуться дальше.
Теперь я шел быстро, нелепо вскидывая руки, подгоняемый ударами ружейного приклада и нервной возбужденностью.
Дорога неожиданно свернула вправо. Я догадался об этом, попав в канаву, и уже медленнее, весь измазанный, пошел вперед.
Туман редел.
Можно было различить контуры деревьев и сереющие просветы неба.
Я непрестанно натыкался на какие-то бугры или кочки и то взбирался вверх, то неожиданно скользил вниз. Эта борьба с дорогой положительно была мне не по силам. Хотелось сесть прямо здесь в грязь и не двигаться.
Но это было слишком рискованно, и я решился на последнее пришедшее мне в голову средство. Я побежал, делая широкие прыжки.
Сначала это удавалось мне, но потом я почувствовал, как земля уходит из-под моих ног, дуло ружья ударило меня в голову, я протянул вперед руки и схватился за что-то стоящее впереди — ствол дерева или верстовой столб.
Тогда произошло что-то непонятное. Послышался глухой шум обрывающейся земли, и я упал куда-то вниз на колени. Что-то тяжелое, за что я держался руками, навалилось на меня.
Ошеломленный, я закрыл глаза, но когда открыл их — замер.
В небе, сквозь редкое облако тумана, белела луна.
Я лежал на коленях в продолговатой рытвине, судорожно сжав на груди большой деревянный крест.
Эта рытвина была обвалившейся под моей тяжестью свежезакиданной могилой. Со всех сторон раскрывали мне свои объятья черные кресты кладбища…
Он мне рассказывал:
— Уже начинало светать, когда я возвращался с моим товарищем домой с дружеской пирушки в мою честь. Пили мы в тот раз мало — как-то охоты не было, но много говорили о будущем, о назначении человека, о литературе и все расстались в радостно-повышенном настроении.
Я еще по пути продолжал развивать товарищу свою мысль о повторяемости старых образов в искусстве.
Не доходя соборной площади, мы расстались и я пошел один, что-то насвистывая себе под нос и возбужденно жестикулируя. На душе было легко, голова казалась светлой и полною значительных идей. Рождалось много веских убедительных доводов, могущих сразить противника.
Поднялся предутренний ветер, площадь была совершенно безлюдна и я шагал прямо на противоположную сторону
