На военном совете один лишь отец Валезий сказал благородным баронам:
«Опомнитесь! Разве Константинополь ваша цель? Разве ваша цель не гроб Господень?»
Отцу Валезию ответили:
«Мы ничего не свершим в Вавилонии и в Сирии, потому что силы наши малы. Сами в том убедитесь, когда услышите паломников, которые, не пошедши на Зару, сами по себе пошли в Святую землю. Зато для начала мы можем восстановить порядок в земле христиан и, набравшись сил, ударить потом по агарянам. К тому же, откажись мы от соглашения, заключенного с народом Венеции, позор падет на нас всех.»
Так переговорив благородные бароны послали специальных красноречивых людей к апостолику римскому, зная, что апостолик недоволен взятием Зары.
Но еще до ответа великого понтифика стали тайком уходить из Зары те паладины, что не желали обращать свой меч против христиан.
На одном корабле бежали сразу пятьсот человек и было то, наверное, неугодно Богу – все пятьсот потонули в бурю.
Другой отряд ушел по земле в Славонию, там многих убили.
Увел своих людей из лагеря и знатный барон родом из Германии – Вернер Боланд.
Тайно ушли из Зары барон Рено де Монмирай, а с ним Эрве де Шатель, его племянник, и Гильом, который из Шартра, и Жан де Фрувиль, и его брат Пьер.
Так же тайно ушел из Зары знатный рыцарь Робер де Бов. Он преступил клятву, данную дожу Венеции, и направился в Сирию.
Даже славный барон Симон, граф Монфора и Эпернона, не устоял – заключил тайное соглашение с обиженным паломниками угрским королем, а с бароном Симоном ушли, бросив войско, сеньор Ги де Монфор, и барон Симон де Нофль, и мессир Робер Мовуазен, и Дрюэ де Кресонсак, и другие, смущенные видом льющейся христианской крови.
Ганелон не попал в Зару.
Еще на острове Корфу слепой нищий, некая дрожащая тварь с нечисто обритой головой, брат тайный, шепнул Ганелону:
«Дух святой мятется. Отец Валезий тебе велит, брат Ганелон, спеши в город городов. Будет некий человек, он укажет тебе, где искать то, что ты ищешь.»
«Как узнаю, кто этот человек?»
«Он сам узнает тебя, – шепнул слепец. – Поднимись на „Глорию“. Она вернулась на остров. Скоро „Глория“ вновь уходит в рукав святого Георгия. Не ищи никакого другого пути, поднимись на „Глорию“. Господь милостив. Ты найдешь то, что тебе необходимо найти…»
"…бормотал:
– Матросы сердиты. Тебе не надо было отбирать у Конопатчика кинжал, Ганелон. Смирись, иначе тебя бросят в море. Если Конопатчик ослепнет, они так и сделают.
Господь милостив.
Ганелон не испытывал страха.
Люди часто бояться. А правильнее не бежать от страха, а искать его. Если что-то направлено против тебя, значит, необходимо самому идти навстречу опасности. Это единственное правильное решение.
Ганелон не боялся страха.
Он не боялся моря.
В конце концов, море уже приняло многих. Он слышал, что в море было опущено недавно тело славного трувера благородного рыцаря Ги де Туротта, шатлена Куси, умершего от жестокой болезни и старых ран во время морского перехода из Зары в Константинополь.
Только Господь может знать, где пресечется путь каждого отдельного смертного человека.
Она явилась и томленьем взятый,
я позабыл, что зло для ней терпел,
ведь лик ее, уста, и чувств глашатай,
взор голубых очей, что вдаль летел,
меня пленили – сдаться не успел.
Не стал вассалом, волю проглядел.
Но лучше с ней вкушать любви утраты,
чем перейти с другой предел.
Так пел шатлен Куси славный трувер благородный рыцарь Ги де Туротт.
Ганелон смиренно приникал лбом к шершавому дереву.
Я сотни вздохов дал за долг в уплату,
от ней и одного не возымел.
Любовь велит, чтоб мне, как супостату,
ни сон, ни отдых сердце не согрел.
Умру, любови будет меньше дел.
Слезами мстить, я лишь на это смел.
Тот, на кого любовь наводит трату,
всех покровителей презрел.
Господи, дай сил.
Если даже аббаты преданы смущению, если даже благородные рыцари не видят истинного пути, как прозрю я, слабый? Господи, видишь ты, я окружен бесчестными грифонами, нет человека, протянувшего бы мне руку помощи. Вижу только плевки, пью гнилую воду, как зверя меня дразнят. Как достигну высокой цели?
Лукавый дож Венеции с яростью стучал ногой на отца Валезия, почти невидящие глаза дожа горели.
«Если даже великий понтифик отлучит меня от Святой римской церкви, – кричал дож отцу Валезию, – я все равно верну трон юному Алексею, накажу ромеев за их грехи!»
Слаб, истощен, не вижу пути, оставлен один на один с грифонами посреди водной пустыни, утешал себя Ганелон. Папа римский простил паломников, вернувших разграбленную Зару угрскому королю, но простит ли он паломников, обративших меч против Константинополя?
Ганелон опустил руку на горшок с гнилыми бобами и заплакал.
Конфитиер…
Признаю…
Так он заплакал.
– Ромеи древний народ, – донеслось до него приборматывание Алипия. – Их город велик, по краям стен императорского игралища распределены медные фигуры быков, коней, женщин, верблюдов, львов – они принюхиваются медными ноздрями к сладким запахам. Как в евклидовы времена гремят серебряные тазы в термах. Средь прочих услад, азимит, только в городе городов ты можешь вкусить нежного мяса пятимесячного ягненка и белое мясо трехлетней курицы, особенным образом откормленной. Только в городе городов, азимит, ты можешь попробовать мясо ягненка, жареное с фригийской капустой. Ты будешь доставать его из жира в горшке прямо руками. Ты увидишь, азимит, что пища может доставлять истинную усладу. Попробуй хлеб из Киликии и белый настоящий хлеб с Крита. Попробуй копченое мясо из Вифинии, оливки из долин Меандра и Лакадемона. После телятины, доставленной из Эпира, пусть именно аттический мед подчеркнет вкус тонкого евбейского вина.
Алипий сам дьявол, сказал себе Ганелон. Своим беспрерывным бормотанием он искушает пленника.
Он мог бы ударить снизу кинжалом, вырванным им из рук Конопатчика, но клинок, наверное, не пробил бы доску.
Алипий слеп, подумал Ганелон.
Алипий знает морские течения, огни маяков, силу различных ветров. Он умеет выгодно торговать, а, значит, обманывать. Может, в смуте душевной Алипий уже и догадывается слабо о невидимых связях между вещами, может, в смуте душевной он уже и догадывается, что мысль сама по себе есть некая форма опыта, но он слеп, слеп. Ему все равно, везти на «Глории» мертвый груз или живую птицу, тяжелое зерно или несчастного пленника.
