— Тиф это, брюшной…, — ответил много чего повидавший о. Савва. — Полагаю, что внутри барака — больные. Были.
Так и оказалось. Правда, над мумифицированными телами изрядно уже поработал лесные звери и птицы… Но человеческие черты еще можно было угадать в лежащих на нарах телах зека. Они лежали на своих нарах рядком, но увы, не все… У сильно исцарапанной изнутри двери на полу тоже чернели две или три скорчившиеся фигуры…
Когда мерно поющий «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней…» о. Савва смиренно отпевал усопших («Радость-то какая, что меня Господь именно сюда послал! Вот и сделал благое дело! Отпел страдальцев! Слава Тебе, Господи, слава Тебе!»), Валерий Иванович усердно мародерствовал в домике охраны, и за грех сие не почитал. Доблестные стражи бежали из зачумленного места так быстро, что даже побросали опасные бритвы на полочке под зеркалом и оставили украшенную бантом гитару на стене… Присев на аккуратно заправленную малость заплесневевшим одеялом панцирную койку, Бекренев от нечего делать стал её настраивать…
На звон струны в домик заглянула Наташа. Осмотрелась, вздохнула тяжело, плюнула на забытый в простенке портрет разоблаченного доблестными Органами врага народа, Комиссара Госбезопасности Первого ранга бывшего товарища Генриха Ягоды.
Спросила глухо:
— Валерий Иванович… вы всё это знали?
— Э-э-э… что именно?
— Ну вот… про такое…
Бекренев печально вздохнул:
— Эхе-хе… Я и не про такое знаю… Это-то что! Начальная школа, первая группа, вторая четверть… Мелкое, бытовое злодейство.
— Но почему же вы, враг… Не спорьте, я же понимаю… Вы, убежденный враг Соввласти, тогда отсюда не уехали? Не бежали?
— Куда? — печально усмехнулся Бекренев.
И, тихо перебирая струны, запел, задумчиво, будто про себя:
«Поедем граф! Ну, что Вы тут забыли?
Смотрите, красножопых саранча,
Россию нашей кровью затопили…
У них же каждый в роли палача!
Грабеж, убийства — ничего святого.
Урвал кусок и думает, что прав.
Горят церква! Нам не вернуть былого.
Пока ещё не поздно — едем, милый граф?»
— Ну, что Вы, сударь, ерунду несете!
Немного надо сдержаннее быть.
Вы горсть земли с собой «туда» берете,
Но как «оттуда» Родину любить?
Не взять с собой могилы наших предков,
Усадьбы, парки, тишину аллей,
Святыни, лес… Вы, сударь, профурсетка?
Как можно бросить Русских здесь людей?
— «Но Вас убьют! Вас бросят на закланье!
Они как псы! Им только пить и есть.»
— Прощайте, сударь. Не пойду в изгнанье!
Наверно, Вы забыли слово Честь?
Чем убегать с позором на чужбину,
Издалека на Родину смотреть,
Предать её в тяжелую годину,
В родных пенатах лучше умереть!
А «краснозадые»… Вы, помнится, сказали…
Простой, забитый, Русский наш народ!
Его всегда мы сами обижали,
Вот он на нас теперь с дубьём и прёт.
Забыли, как проигрывали в карты
Деревни, скот, поля, особняки?…
Теперь от них бежите в эмигранты?
Так сами ж продаетесь в батраки!
— «Пустое, граф!»
— Нет, сударь, не пустое!
Задумайтесь «там», кто же виноват?
С крестьянами творили мы такое…
Что им сам черт теперь уже не брат.
— «Я вижу, разговор сей бесполезен.
Прощайте! Честь имею! Я пошел.»
— Я остаюсь. И я не сожалею.
… Маняша, жёнушка! Вели накрыть на стол.
И Бекренев, допев, аккуратно повесил гитару на место… У врага в трофеи он, как и все Добровольцы, брал только обувь, еду и патроны.
… Когда они покидали ставший кладбищем оздоровительный лагпункт, Наташа осторожно спросила Бекренева:
— Но… ведь если они тут все уже давно… то кто же тогда работал? Кто тут ночью лес валил?
— А вы не догадываетесь? — ответил тот.
И Наташа замолчала, страшась услышать ответ…
3.
Яркое летнее солнышко весело играло с волной искристо-голубого лесного озера… Солнечные зайчики задорно перескакивали с сохнущих рыбачьих снастей на белоснежную скатерть, который был застелен плетеный из ивняка стол… На веранде было так уютно, как бывает только в кругу хороших друзей, за самоваром, в погожий досужий денёк,
когда все дома и никуда никому не надо торопиться…
Коротко постриженная девушка в летнем платье с деланной серьезностью читала из серой ученической тетрадки:
«Серна сказала про тигра, что он кровопийца, и ее отдали под суд. Обвинялась она в том, что своим быстрым бегом поднимала ветер, который сдувал с листвы божьих коровок. — Мы никому не позволим обижать наших божьих коровок! — гремел волк-прокурор».
— Забавно…, — тонко улыбнулся Бекренев. — Ну, а ещё?
«Заяц обвинялся в том, что перебежал тропку в лесу в неположенном месте. Приговор звериного суда гласил: „Зайца убить, выпотрошить и зажарить“. Заяц подал апелляцию. Лев-либерал вычеркнул в приговоре это мерзкое слово „убить“, после чего зайца живьем выпотрошили и зажарили.»
— Это где же вы такие притчи публиковать изволили?! — крайне удивился о. Савва.
Девушка с наивной улыбкой встряхнула коротко остриженной челкой:
— В Детгизе! И вот я здесь…
— Притчи…, — усмехнулся пивший чай в плетеном кресле мужчина, с покрытыми непокорными кудрями головой. — Лучше уж эти не вполне кошерные для Детгиза притчи, чем это ваше нудное, Рахиль:
На земле, где всегда война,
Ночи созданы не для сна.
Ночью сердце — кровавый ком —
По дорогам бежит босиком,
По дорогам мчит колесом.
Ни вздремнуть, ни забыться сном.
Так и вижу, как по пыльной дороге украинской кубарем кувыркается ваше бедное сердечко! Не спиться? Примите люминал! Или вот, что ещё за упадничество:
Знаю я, как вымерзают почки,
Как морозом обжигает строчки,
Как сшибает зимний ветер с ног
В оттепель поверивший цветок…
Что это за нытье, что за пессимизм? Оглядитесь же вокруг, Рахиль! Наш мир прекрасен и яростен! Какое же счастье жить в нем…
…Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас…
— помертвевшими от ужаса губами прошептала Наташа…
