— Учти, селедка, за Бирманца уши оборву!
Мальчик покорно кивнул.
— Ну, тронулись, — твердо сказала Кэт.
Они сделали первый шаг. Ируд поймал языком кончик уса, втянул в рот и начал посасывать. Это придавало ему уверенности и сил. Почему-то рядом с этой маленькой женщиной Кэт, вовсе не похожей на его Козушку, Ируду очень хотелось быть уверенным и сильным. У уса был кисловатый привкус железа.
На севере, над Пуэбло-Сиамом, вспухли разноцветные зонты фейерверков. Звук дошел с запозданием, но хлестнул мощно. Так, что отдалось в ране.
Бум!
Потом снова и снова.
Бум! Бум…
Вступительное словоСказать по правде, Фласк был плохим поэтом, и небывалый ажиотаж, поднятый некоторыми исследователями вокруг «Одиночества кальмара», едва ли можно считать оправданным. То же самое можно сказать и о его художественных способностях — как иллюстратор[2] Фласк был чудовищен.
Устоявшееся мнение, что «Одиночество кальмара» является политической сатирой, также следует признать ошибочным.
Ажени Батакален. Париж, 1938.
Одиночество кальмара
I. В гостях у кальмара
Известно всем, что в Океане
Живут чудовищные твари
И все, почти без исключенья,
Способны вызвать отвращенье.
Однако уделим внимание
Тому нелепому созданию,
Что, будучи моим кошмаром,
Зовется у людей кальмаром.
Кальмар резиновотелесен,
В беседе мало интересен,
Но в то же время он болтлив
И вызывающе вежлив.
В пучине вод запрятав тело,
Не любит он сидеть без дела:
Он ловит сельдь, лишь заскучает,
И поит эту рыбу чаем.
К его убежищу в пучине
Не просто будет нам добраться,
Но коль уж выпало так ныне,
То все же стоит попытаться.
Что ж, значит, нужно собираться
К тому, кто, если догадаться,
Десятируким господином
Вообще-то должен называться.
С собою много в батисфере
Не унесешь на дно морское.
Положим, секретер с собою
Не взять. Иль вот еще примеры:
Не будем платье выходное
Мы мять в костюмах водолазных,
Что, безусловно, безобразны.
Но — кое-что возьмем с собою.
Букет цветов, бутылку джина.
Коробку сливы в коньяке.
Зажав цветы в одной руке,
Другой, поскольку мы — мужчины,
Обхватим нежно дамы стан.
И так — ко дну, где Океан
Заменит небо над главою,
Став бездной нежно-голубою.
Что ж, в результате сей прогулки
В глубины вод погружены,
Где к чаю приготовил булки
Кальмар — хозяин глубины.
Однако ж люди — не селедка,
Ему гостинцев припасли.
К нему мы на своей подлодке
Не просто так ведь доплыли.
Ну, в общем, славно посидели,
Вполне душевный вышел ужин.
Конфеты все почти поели,
И час пришел проститься уж.
Он, глядя на букет азалий,
Вздохнет: «Caputca mai folga!».[3]Печальный взгляд из ламинарий
Вас провожает очень долго.
II. На пол
Нашел покой в стеклянной призме
Десятирукий царь глубин.
Он там сидит совсем один
И поглощает формалин.
А посетители глазеют
И тычут пальцами в него,
Мол, посмотрите, каково
Чудовище!
А он краснеет
И прячет злобные глаза.
В своем бессилье он прекрасен,
Как шторм, когда гремит гроза.
Играют волны с ветром властным.
Он помнит, как из толщи вод
Смотрел на буйство и гордился,
Что океан — его феод.
А ныне — формалином спился.
О, одиночества кошмар!
О, несвобода заточенья!
Он помнит, что еще кальмар.
Но все же близится забвенье.
И вот он спит. И видит сны
О том, как темными ночами
Из мрачных вод из глубины
Он возвращается к началу,
Когда бездарные киты,
Что тоже мнят себя царями
И любят говорить на «ты»,
Хотят повелевать морями.
Поднимется кальмарий род
И силою своей ударит,
И сам Кальмар откроет рот
И поглотит безумных тварей.
Но вот беда — он одинок.
Сидит в своей стеклянной банке
И ждет, когда наступит срок,
Воспрянут водяные замки
И опадающей струей
Обрушатся на злую сушу,
И он отправится домой,
Свой плен стремительно разрушив.
Но тщетны монстровы мечты.
Мы не затем ныряли в воду,
Чтоб ничего из той воды
Не вытащить для несвободы.
И нам безумно повезло,
Что от прихваченного джина
Кальмара быстро развезло,
Его добыли из пучины.
Так пусть себе сидит один,
Чтоб мы ему с научной целью
Давали только формалин
И не кормили его сельдью.
И бросит глупые мечты
О бунте и освобожденье,
А в море гордые киты
Поют. Ведь их прекрасно пенье!
ПЕСНИ КИТОВ: ИСТОРИЯ ХУДОЖНИКА
Бумага была отвратительного качества: изжелта-серая, с грубыми волокнами, за которые все время цеплялось перо, смазывая рисунок.
Она даже горела плохо.
Конрад глядел, как обугливаются, медленно сдаваясь огню, листы: там, где ее лизало пламя, бумага неохотно желтела, потом становилась коричневой, проседала под напором жара, огненные кольца медленно наползали на росчерки белого и черного, оставляя за собой только черное — поле, с которого собрали урожай. Именно «поле», а не «ничто»: грубая подкладка рисунка никуда не девалась, представая в первозданной своей наготе. Даже более: в черноте обуглившейся бумаги угадывалась своя структура, словно рисунок перетекал в огне в некое иное состояние, выворачивался наизнанку.
Наверное, уходил в свой бумажный рай.
Отчего-то повелось, что рай открывается только за огненными вратами. Закон. Непреложный закон небытия.
Конрад встал и подошел к окну.
Комната, которую он снимал у госпожи Раучек (сухие поджатые губы, чопорная посадка головы и неожиданно живые зеленые глаза), находилась на самом верху башни: круглая и куполообразная, она должна была продуваться всеми ветрами с моря и с суши, быть выстывшей, словно склеп. Однако же по странной прихоти инженерной мысли строителей башни, именно эта комната становилась в холодный сезон средоточием восходящих потоков горячего воздуха подвальных этажей. Конечно, они успевали остыть, однако ж все равно оставались достаточно теплыми для того, чтобы даже зимой здесь можно было работать, не согревая поминутно пальцы.
