Именно поэтому он и сказал: «Конечно. Я готов отправиться с вами».
* * *
В дороге господин юнкер-офицер Клодт был молчалив, словно израсходовал весь запас красноречия в квартире Конрада. Конрад, впрочем, и сам не горел желанием беседовать.
За всю дорогу к зданию на Золотом проспекте Клодт заговорил с Конрадом лишь однажды: когда проезжали мимо «Ла Гвардиа», где по левую руку остаются величественные тридцать шесть колонн творения Карлотти и фонтан «Смена веков», а справа попирает бронзовой стопой голову гада памятник Вильгельму Рыболову, господин юнкер-офицер вдруг перегнулся и качнул подбородком на здание театра:
— Однажды я жал руку самому Тушинскому! — пророкотал. — Знаете, гениально прост в обращении. Но голос, голос!
— Поразительно, — пробормотал в ответ Конрад — из чистой вежливости. И, кажется, обидел попутчика: тот вздохнул, откинулся на кожаное сиденье и не вступал в разговор до того самого момента, как хромированный экипаж, зашипев напоследок тугой струйкой пара, остановился у парадной лестницы дома на Золотом проспекте.
Второе отделение канцелярии Его Величества располагалось в здании, вполне отчетливо говорившем и о нынешнем положении его обитателей, и о власти, которую они все же утратили в пользу жандармерии и представительства фактотумов Внутреннего Совета: еще голубой мрамор, но уже пообтрепавшийся кое-где фасад.
Генерал Остенвольф, как о том, особо не таясь, поговаривали, был выдвиженцем именно Канцелярии Его Величества, и после скверной истории на Сомском перешейке, последствия которой грозили завершиться теперь едва ли не осадой Кетополиса с суши, влияние официалов Канцелярии резко уменьшилось в пользу Внутреннего Совета и лично господина Канцлера. Последнее обстоятельство служило источником вдохновения для рифмоплетства тех, кто рисковал сочинять едкие и не слишком-то патриотические стишки:
Мимо здания Канцелярии
Ходит Канцлер в полном сознании,
Что проспект — Золотой,
Но едва ль золотой
Принесет он его состоянию…
— и прочие, сходные с такими вот, благоглупости.
Значение Канцелярии, впрочем, оставалось достаточным, чтобы прислушиваться к мнению ее официалов, когда те находили в себе силы это мнение высказывать. В конце концов, немалую часть офицеров броненосного флота готовили именно в навигацких школах, опекаемых с Золотого проспекта. К тому же именно при Канцелярии действовал и цензурный комитет, влияние которого на людей искусства — таких, как, например, он, Конрад, — было весьма и весьма значительным. В этом-то — уж будьте покойны! — властители дум удостоверялись очень быстро.
Впрочем, кажется, этим занималось Третье отделение Канцелярии.
В каждую ступень на лестнице, по ее краю, была ввинчена ребристая бронзовая полоса: чтобы не оскальзываться в зимнюю наледь. Со временем, однако, полосы давно стали не ребристыми, но просто волнистыми: Конрад даже задержался на миг, стараясь ухватить логику проступавшего теперь на металле рисунка. Господин Клодт, успевший взбежать на полдюжины ступенек выше, остановился, терпеливо дожидаясь, пока Конрад его догонит.
Тяжело провернулась, едва-едва скрипнув смазанными навесами, дверь: ручка была выполнена в виде дельфина, и пальцы ощущали выбитые у того по спине точечки — имитацию пятен, украшавших живые тела.
Пол в вестибюле был выложен мрамором пастелевых расцветок и изображал китовое стадо: серые туши, полускрытые зеленоватыми волнами. Конрад, словно его толкнул кто, задрал голову к потолку: там пластался по выпуклому своду Отец-Кальмар — знак правящей династии, воплощавший в этом вот месте несложную аллегорию бдящего за опасностями дольнего мира и жизненного моря ока.
Парадная лестница хранила явственное предчувствие царственных особ, что должны были б этими ступенями восходить во властные эмпирии, однако ж ею, парадной лестницей, они подыматься не стали: господин Клодт вежливо прихватил Конрада под локоток и повлек в сторону, в полутемный коридор с узкими нишами, прорубленными в толстенной стене, и дальше — направо, вверх по лестнице куда более узкой, снова направо, по толстой зеленой, украшенной растительным орнаментом ковровой дорожке и, наконец, толкнув очередную высокую, обшитую дубовыми досками дверь, — в просторную, со вкусом обставленную приемную.
Потолки здесь были головокружительной высоты.
Навстречу поднялся сухопарый моложавый человек в официальном мундире Канцелярии, но опознал юнкер-офицера Клодта и махнул рукою:
— Они уже ждут, Хлодвиг!
Господин Клодт (Хлодвиг! Надо же!) пророкотал как бы запанибрата:
— Как он?
Секретарь (а кто же еще?) снизал плечами:
— По крайней мере — не хуже.
Клодт задумчиво кивнул и незаметным, текучим движением, к которому Конрад начал уже привыкать, скользнул в дверь. Неразборчиво зарокотал превосходным своим голосом, сделал паузу, видимо, выслушивая хозяина кабинета, зарокотал снова.
Секретарь прислушивался с искренней озабоченностью на лице.
— Очень волнуется, — доверительно сообщил Конраду. — Вы уж не подведите, прошу вас.
Конрад неопределенно хмыкнул, придав лицу выражение крайней сосредоточенности. Однако, как видно, перестарался, потому как секретарь взглянул с неодобрением, поджав губы. Прислушался к чему-то, потом сухо кивнул на дверь:
— Вас ждут.
Конрад предпочел за благо поверить, что все обстоит именно так. В пять шагов пересек длинную приемную, потянул дверь на себя (была она обшита не дубом уже, но, кажется, железным деревом, да еще и покрыта каким-то химическим составом, от которого лоснилась словно стальная). За ней оказалась вторая дверь, которую пришлось уже толкать, а вот за этой последней…
Иоахима Кужелку, второго гроссекретаря Канцелярии, Конрад сумел узнать сразу: давным-давно ему, тогда еще желторотому ученику Общества, довелось участвовать на встрече, которую устроили иллюстраторам кураторы Канцелярии. С той встречи время добавило господину Кужелке седины в волосы, морщин в уголки рта и носа и пяток лишних килограммов под прекрасно сшитый сюртук, однако ж не узнать его было невозможно: все тот же хитрый прищур, все те же русые усы щеточкой.
Другого господина, сидящего за необъятным столом под портретом Его Величества (на корме броненосца, судя по орудийным башням на заднем плане; нога твердо попирает палубу, взгляд устремлен поверх головы посетителей; море за спиной исходит кровавым тревожным закатом) — Конрад не знал. Однако, судя по чуть искательному выражению, с которым тот глядел на Иоахима Кужелку, был он лицом не первым, а уж, скорее, третьим-четвертым.
