— По крайней мере, определенности, — сказал Винер. — Что же касается злобы и коварства… Люди склонны очернять то, чего не понимают. А на деле все действия этих…представителей нового вида… вполне могут быть объяснимы.
— И то, что они, по преданиям, питаются человеческой кровью? — спросил Симон.
— А ведь верно, Винер, — оживилась Наташа, — это за ними водится. Порядочная пакость…
— «Кровь, надо знать, совсем особый сок», — процитировал Гидеон.
— Что такое кровь? — спокойно возразил Винер. — Всего навсего биологическая жидкость. Возможно, какое-то нарушение обмена мешает им усваивать органические вещества обычным путем… В конце концов, забивают же местные животных на мясо — не станешь же ты упрекать их в излишней жесткости… это абсурд.
— Но ты же не рубишь голову курице, чтобы приготовить себе обед? — спросил Гидеон. — На каком-то этапе даже такая жестокость становится невыносимой.
— Да, но быть может, кровь — это всего лишь символ. Художественная интерпретация. Возможно, они черпают чистую, трансформированную энергию — скажем, чистую АТФ — это еще предстоит выяснить. Так или иначе, нынешнее человечество — это просто субстрат, на котором существует нечто совсем иное.
— Пожалуйста, — сказал Оливия, — ну пожалуйста! Я не могу больше этого слушать… ведь если это правда…
Симон увидел, что ее трясет.
— Если это правда, у нас появляется хоть какая-то надежда, — возразил Винер.
— Не нужно мне такой надежды… не хочу я…
— Хватит на сегодня, — вмешался Коменски, — уведи ее, Наташа.
Наташа встала из-за стола, обняла Оливию за плечи.
— Пойдем…
Они молча вышли. Винер выразительно взглянул на Симона, но тот лишь пожал плечами, провожая взглядом двух удаляющихся женщин. Коменски вздохнул и произнес:
— Все, что ты говоришь, очень интересно, Винер. Но пока совершенно непроверяемо. На чем ты основываешь свои выводы? Вот на этой фикции?
— Это не фикция, — уверенно сказал Винер. — И я докажу вам. Дайте мне несколько дней, Коменски.
Коменски пожал плечами:
— Кто же тебе мешает? Если имеется непротиворечивая гипотеза, почему бы ее не проверить?
— Перед тем, как отмести, — тихонько сказал Гидеон.
— Хорошо, — Винер вздернул голову, — посмотрим. Я заберу книгу, Симон.
— Да пожалуйста, — сказал Симон, — Бога ради… В архивах наверняка еще найдется дюжина страшилок того же рода.
Винер, не опускаясь до возражений, молча удалился с книгой под мышкой.
— А что, — тихонько проговорил Гидеон, — в этом что-то есть…
— Ничего в этом нет, — резко сказал Симон, — одно больное воображение.
— Почему ты не допускаешь…
— Да если бы и впрямь было что-то в этом роде, то суеверия были бы всеобщи. А они процветают только здесь, в горах. И то, возможно, потому, что когда-то ими прикармливали туристов… Если поверить Лагранжу, на равнине совершенно иные суеверия. А здесь. Уж такое это место… Песни западных славян, все такое…
— Посмотри на его белую шею — видишь на ней кровавую рану? Это зуб вурдалака, поверь мне, — зловеще произнес Гидеон. И миролюбиво добавил: — И все-таки, почему бы не поговорить по этому поводу с Лагранжем? Может, мы просто недостаточно хорошо его расспросили? Потому что не знали, о чем спрашивать?
— Гидеон, ну неужто ты веришь в эту чушь? Винер хватается за соломинку. Да и соломинка-то эта знаешь ли… одна иллюзия.
— Я бы и не поверил… — Гидеон смущенно покосился на него. — Но… — голос его упал до шепота. — У меня такое чувство, что за нами кто-то наблюдает.
— Мы все напряжены до предела… Это обычная паранойя.
— Знаешь, как в старину говорили, — возразил Гидеон, — Если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами не следят… В любом случае, пусть развлекается. Хоть какая-то цель, пусть и ложная. Ты же знаешь…
— Маниакальная идея — это еще не цель. «Мы все цепляемся за любую соломинку», — подумал он.
— Он говорит, всего лишь несколько дней, — успокоил его Гидеон. Симон усмехнулся.
— А что, — спросил он, — у нас впереди вечность, а, Гидеон?
«Тьма, — подумал он, — та же тьма, что глядела на них с орбиты — темная, лежащая за терминатором поверхность ночной планеты, где нет ни единого огонька там, где должно было бы раскинуться море огней — причудливые фейерверки больших городов, рассыпные огни мобилей, светящиеся личинки судов, пересекающих океаны… Мы все гадали, что же это такое, погасившее все огни, могло произойти, а потом сами погрузились в эту тьму — и нет от нее спасения… Теперь, должно быть, с орбиты можно разглядеть их базу — один-единственый хрупкий кокон света, дрожащий под напором первобытного мрака, но этот свет все истончается, гаснет, а времени все меньше… и скоро его не останется совсем».
* * *
— Как вы себя чувствуете? — спросил Симон. Старая Урсула пожала плечами.
— А как я могу себя чувствовать? В моем возрасте человек уже почти ничего и не чувствует.
Она сидела на лавке, аккуратно наматывая высохшими руками пряжу на веретено. Движения были механическими, привычными, и Симону было не по себе — слепой взгляд старухи был обращен на него и дальше — в молчаливую глубину, которой нет названия.
— Пришел спрашивать? — спокойно сказала она.
— В общем, да, — признался Симон.
— Так спрашивай. Тот, что приходил вчера, тоже спрашивал. Но он слышит один ответ, ты — Другой.
— Он, — сказал Симон, — тот, что приходил вчера, наткнулся на старое предание. О вампирах… По-моему, оно существует у вас испокон веку.
— А ты ему и не поверил.
— Не люблю верить на слово.
— Иногда, — заметила старуха, — проще поверить на слово, чем проверять самому.
— Все равно, — нетерпеливо сказал Симон, — я хочу услышать это от вас. Нечисть — вампиры, упыри, вурдалаки… Неужто вы с ними сталкивались?
— Может, и нет, — ответила старуха, — кто знает… Я помню то, что было и до меня, а быть может, то, что будет после меня. Но он прав, твой чужеземец. Вампиры есть.
— И что они такое?
— Люди. Люди, которые впустили в себя тьму.
— Они пьют кровь?
— Вовсе не обязательно. Они питаются человеческим страданием.
— Вампиры?
— Мы зовем их — андры. Какая разница?
— И все-таки они — люди? — упорствовал Симон.
— Когда-то были людьми. Очень давно. Они бессмертны — может, они уже и сами не помнят, кем они были когда-то.
— И никто их не видит, разумеется, — недоверчиво сказал он.
— Я все время их вижу. Они почти всегда здесь.
— На черных конях?
