Но еще больше монах переживал за Ифора, сына Моргана, который вновь остался в одиночестве, едва успев привыкнуть к парнишке, такому доверчивому и почтительному, пробудившему в сердце старика воспоминания о давно минувшей юности. Своенравный, непокорный Эдвин, ни за что не желавший склонить голову перед Гервасом Бонелом, почитал за честь повиноваться и служить Ифору, сыну Моргана, словно зачарованный благородным старцем. Воистину, добро порождает добро.
- Завтра, - промолвил Кадфаэль за ужином, когда смолистые поленья потрескивали в очаге и пахучий синеватый дымок напоминал о его сарайчике в Шрусбери, - мне придется отправиться в путь ни свет ни заря.
Монах полагал, что общинный суд соберется с рассветом, чтобы успеть рассмотреть все дела до наступления сумерек и дать возможность присутствовавшим воротиться домой засветло.
- Но к вечеру я постараюсь вернуться, может, еще поспею овечек загнать. А вы даже не спрашиваете, куда я собрался на сей раз?
- Нет, брат, - добродушно отозвался Симон, - мы с братом Барнабасом и так видим, что у тебя забот полон рот, и у нас нет охоты донимать тебя лишними расспросами. Когда пожелаешь, сам расскажешь нам то, что сочтешь нужным.
Стоит ли, подумал Кадфаэль, живут себе люди тихо, мирно, без тревог и волнений, ни о каком убийстве слыхом не слыхивали - пусть лучше так оно и останется.
Он поднялся на рассвете, оседлал лошадь и двинулся по той же тропе, по которой ехал два дня назад. Однако в тот раз он свернул у брода и переправился через маленький мостик, чтобы попасть в дом Ифора, а сегодня продолжил путь прямо, в долину Кинллайта. Он пересек деревянный мост, от которого до Лансилина оставалось чуть более мили.
Солнце поднялось уже высоко и светило ярко, хотя небо и было подернуто облачной дымкой. Селение уже проснулось, и люди во множестве стекались к деревянной церквушке. Должно быть, каждый дом в Лансилине предоставил кров друзьям или родственникам со всей округи, ибо народу в этот день скопилось чуть ли не в десять раз больше, чем проживало в деревне. Кадфаэль оставил свою лошадь в загоне у церкви, где находилась каменная кормушка и корыто с водой, и присоединился к неторопливой процессии, направлявшейся в храм. По дороге его легко было приметить по черной рясе, поскольку бенедиктинцы нечасто наведывались в здешние края, но, войдя в церковь, монах без труда затерялся в толпе, устроившись в укромном уголке. До поры до времени он не хотел привлекать к себе внимания.
Кадфаэль был рад тому, что среди старейшин, явившихся надзирать за отправлением правосудия, как предписывал им соседский долг, ибо они лучше всех знали эту землю и живущих на ней людей, сегодня не оказалось Ифора, сына Моргана. Монах уважал валлийский обычай и считал, что свидетельства почтенных и знающих людей значит для установления истины больше, чем разглагольствования законников, хотя без них, конечно же, не обходилось и здесь. Не видно было и Кинфрита, сына Риса, покуда трое судей не заняли свои места и не было объявлено о слушании первого отложенного дела. Был вызван истец со своими поручителями, и Кадфаэль узнал Кинфрита среди тех, кто пришел поддержать Овейна, сына Риса. Сам Овейн был очень похож, на Кинфрита, только немного помоложе. Ответчик, Гивел Фихан, смуглый, жилистый, весьма воинственного вида, тоже привел небольшую группу свидетелей, которые теснились за его спиной.
Главный судья поднялся и изложил вердикт. Рассмотрев спор о границах земельных владений в соответствии с исконными обычаями и установлениями, суд пришел к выводу, что Гивел Фихан действительно передвинул угловой межевой столб и прихватил, таким образом, несколько ярдов соседской земли. Однако, помимо этого, суд установил, что сам Овейн, сын Риса, вероятно, уже после того, как обнаружил мошенничество ответчика, предпринял ответные меры, и тайком передвинул длинный отрезок изгороди, разделявшей их владения, на добрый ярд вглубь земли Фихана, с лихвой вознаградив себя за потерю.
Учтя все это, судьи предписали спорщикам вернуть изгородь и межевой столб на прежние места, и обязали обоих уплатить небольшой штраф. Как и следовало ожидать, Овейн и Гивел вполне по-дружески пожали друг другу руки в знак согласия с этим решением. Надо думать, что вечерком они еще и разопьют вместе жбан вина или медового напитка, благо штраф оказался куда меньше, чем они рассчитывали. Но уже на следующий год, вне всякого сомнения, поспеет новая тяжба. Ничего не поделаешь, Кадфаэль прекрасно знал, что межевые споры - излюбленная забава валлийцев.
В этот день было рассмотрено еще два иска, касавшихся границ земельных наделов. Один спор закончился полюбовно, решение же по другому было принято проигравшей стороной с некоторой обидой, однако возражать судьям никому и в голову не пришло. Затем какая-то вдова судилась из-за участка земли с родичами покойного мужа и выиграла дело благодаря тому, что на ее стороне выступило никак не меньше семи достойных свидетелей.
Минуло утро, и Кадфаэль, то и дело оглядывавшийся через плечо на дверь, начал опасаться того, что просчитался. Вроде бы все признаки говорили об одном, но что если он истолковал их неверно? Но тогда придется все начинать заново, и в этом случае Эдвину действительно не поздоровится. Надеяться на Хью Берингара можно было лишь до той поры, пока Жильбер Прескот не вернется с празднования Рождества в Виндзоре и не возьмет бразды правления в свои руки.
Раскрасневшаяся счастливая вдова, сердечно поблагодарив судей, направилась к выходу в окружении своих свидетелей, и в этот момент церковная дверь распахнулась. Кадфаэль, как и добрая половина собравшихся, обернулся и увидел, как в церковь заходит многочисленная группа людей с Меуригом во главе. Юноша прошел в открытый придел и остановился там, а за его спиной выстроилось семеро спутников, почтенных старейшин, готовых выступить в его поддержку.
Штаны и туника молодого валлийца были те же, какие Кадфаэль видел на нем прежде. Несомненно, это его лучшее платье: он надел его, собираясь предстать перед общинным судом, так же как надевал, посещая аббатство в Шрусбери. Была у него и другая одежда, но только та, которую он носил на работе. Припомнил монах и матерчатую суму, свисавшую с пояса Меурига на кожаных ремешках. Он уже видел ее в лазарете, где этот парень трудился в поте лица, желая облегчить страдания старика и не ища никакой корысти. Такие сумы стоят немалых денег, и носят их долгие годы. Сомнительно, чтобы у Меурига была еще одна такая же.
Ничем не примечательный внешне - смуглый, крепкий, широкоплечий - этот юноша мог бы быть сыном или братом любого из собравшихся в церкви. Но сейчас он оказался в центре внимания. Меуриг стоял посередине открытого придела, широко расставив ноги и опустив руки. Во всей его позе чувствовалось напряжение - как будто он готов был в любой момент схватиться за оружие, хотя, конечно, никакого оружия, кроме обычного охотничьего ножа, при нем не было и не могло быть в этом месте, почитавшемся вдвойне священным, и как церковь, и как суд.
