В двадцати километрах западнее стоянки эскимосов в это время увязала в рыхлом снегу упряжка из восьми псов, на которых тащился к своему дому называвший себя Полярным Робинзоном. Очень скверно, когда тает на леднике. Сверху вода, под нею снежная каша; под кашей вода, а там опять лед, готовый превратиться в кашу.
Робинзон горько сожалел, что оставил советскую экспедицию, а вскоре начал жалеть и о том, что расстался с эскимосами. Все-таки люди… Он вязнет в белой каше, почти не продвигается вперед. А ведь он рассчитывал доехать за два дня — на больший срок ему не хватит продуктов. Но вместо полусотни километров он проехал только двадцать, а в пути уже третий день. Продукты, выданные русским, уже съедены. С утра во рту у него не было и маковой росинки. Самые жестокие муки голода терзают его.
Вдруг огромная тень упала на покрытый водою снег и поплыла на запад. Робинзон поднял голову и увидел уже знакомую чудесную машину. «Светолет» медленно летел над гребнем ледникового хребта. Робинзон вскочил с саней. Проваливаясь в снег, он побежал за «Светолетом» и, протягивая к нему руки, закричал:
— Погодите, погодите! Я передумал! Я лечу с вами!
Но машина не остановилась. Вторая такая же тень медленно скользила вслед за первой. Еще один «Светолет».
Робинзон пытался догнать и вторую машину. Но и она исчезла за хребтом. В отчаянии он начал карабкаться на гребень. Ему казалось, что машины обязательно приземлятся и будут его ждать. Он полз на четвереньках, пыхтя и задыхаясь, но, когда наконец взобрался на хребет — не увидел ничего, кроме холмистого ледника, простиравшегося во все стороны, насколько хватал глаз. Значит, со «Светолетов» его не заметили? Или он стал жертвой галлюцинации?
Одичавшие, тощие псы свалились от усталости там, где их оставил Робинзон, накрылись хвостами и задремали. Вскоре они вскочили, насторожились и, забыв о санях, помчались на гребень. Упряжь запуталась, сани бросало из стороны в сторону, они били собак по ногам.
Настигнув Робинзона, вожак вцепился ему в руку. Робинзон отбивался от изголодавшихся псов, но силы покинули его. По искусанным рукам текла кровь. Собаки опьянели от ее вкуса и запаха. Они набросились на Робинзона, повалили на спину. Он пробовал подняться и снова падал… Через полчаса от Полярного Робинзона остались только кости, обглоданные до блеска, да клочья тряпья и меха.
* * *
«Светолеты» опустились вблизи стоянки эскимосов.
Хомеунги-Умка-Наяньги закрыл глаза и затянул последнюю боевую песню. Голос плохо повиновался. То, что ему казалось пением, на самом деле было только хрипом и всхлипыванием. И вдруг над ним склонилась рогатая голова. Но он не сразу узнал Симху-Упача.
— Если ты тень, — прошептал Хомеунги, облизывая потрескавшиеся губы, — то укажи мне дорогу в Долину счастливой охоты.
— Нет, я не тень, а вестник спасения. Погляди, вождь, подними голову. — Он сам приподнял Хомеунги. — Видишь эти диковинные машины? Это сделано людьми, более могущественными, чем все боги и духи, — это машины страны Советов. Помнишь, я тебе рассказывал, и ты говорил, что это очень хорошо, если бы было правдой. Теперь перед тобой живая правда. Люди страны Советов, великодушные, сильные русские люди пришли на помощь племени. Сейчас они всех накормят и перевезут на берег. Там за бивни мы купим новых собак. Мы опять будем охотиться. Ободрись, великий вождь!
— Если ты не тень сладкого сна, — ответил Хомеунчги-Умка-Наяньги, и голос его зазвучал громче, — то приветствую тебя, великий шаман Симху-Упач, как вестника избавления. Помоги мне встать, чтобы я мог поблагодарить могучих людей. Но скажи, шаман, кто заплатит за наше имущество?
— Никто не заплатит. Белого человека растерзали другие белые люди. Это длинная история… И Подземного города уже нет. Счастье, что тут оказались советские люди. И клыки теперь наши.
Надя, Рыбников и Иринин поили горячим кофе женщин и детей. Мужчинам Лев и Федоров давали небольшими дозами водку, затем поили горячим бульоном. Через полчаса первая партия была готова к отправке. «Светолет» мог взять только десять пассажиров. Бивни тоже занимали много места. Из обеих машин выгрузили вещи, посадили в них детей, женщин и стариков, и «Светолеты» умчались в небо.
Оставшиеся заметно повеселели. Хомеунги-Умка-Наяньги рассказывал веселые истории и под конец затянул новую песню:
— Не надо богов, которых мы сами делаем, не надо! Ой, эхэоу! Наши боги ничего не могут. Он, эхэоу! Вот русские люди делают машины, которые носят их по небу быстрее ветра, а не поклоняются им, не делают их богами. Ой, ой, эхэоу! И их машины служат им хорошо, а наши боги служат нам плохо. Ой, эхэоу! И я выбросил своего лентяя, своего урода, сказал ему: «Иди, негодяй! Я сам себя обманывал, а ты помогал»… Ой, ой, эхэоу! Теперь будем жить иначе, попросим русских научить нас жить так, как живут они. И мы не будем голодать. Хорошо жить, когда на свете есть хорошие люди страны Советов. Эгей, эгей, эхэоу!
Надя с улыбкой наблюдала, как сокрушенно качал головой шаман, слушая песню Хомеунги.
Вторым рейсом переполненные машины отвезли в лагерь остальных эскимосов.
А затем машины поднялись над ледовым лагерем и взяли курс на Москву.
День рождения Менкса-старшего
Одна из суббот июля 19… года совпала с днем рождения господина Менкса-старшего. Именинник просил родню не устраивать никаких торжеств — обычный субботний семейный чай. И госпожа Клавдия, прошедшая с ним сорокапятилетний путь беспрерывного восхождения и привыкшая беспрекословно повиноваться ему во всем, приняла меры к тому, чтобы желание мужа было выполнено.
Пришли все: господин Райт Менкс-младший, старший сын Менкса-старшего, с женой Дороти, дочерью Джой и сыном Бобом; господин Франклин Менкс, второй сын, с женой Гвендолен, семилетней дочерью Люсиль и сыном, мирно дремавшим на руках у кокетливой кормилицы; господин Ричард Менкс, третий сын, с женой Дороти, происходившей из еще не полностью монизировавшейся французской семьи, поэтому за глаза ее называли француженкой.
Пришел и «нигилист», четвертый сын, Джемс — студент и спортсмен, философ и пьяница. Его посещения прежде вносили некоторый диссонанс в субботнюю атмосферу дома. Но мудрая мать нашла способ предупреждать крайности. Раз нельзя помешать Джемсу пить — значит, госпожа Клавдия должна так угостить своего младшего отпрыска, чтобы он немедленно завалился спать. Поэтому, раньше чем начиналось семейное чаепитие, господин Менкс самый младший уже отсыпался, запертый в своей бывшей детской.
Он спускался к утреннему чаю хмурый и раздраженный. Мать замешивала крепкое питье на похмелье, и это несколько исправляло его настроение. Он неизменно просил у матери денег, так как щедрого содержания, назначенного отцом, ему не хватало. Потом небрежно прятал кредитные билеты в карман, небрежно целовал надушенную руку матери и исчезал до следующей субботы.
