— У нас еще времени вдоволь, — сказала Николь. — Пожалуй, стоит зайти в estaminet, может быть, достанем кофе и хлеба с маслом детям на ужин.
Хоуард согласился. Они уселись в пустую повозку, и он тронул лошадь; выехали со двора и направились к деревушке. С поворота дороги перед ними открылся вход в гавань, солнечную и синюю в мягком вечернем свете. Между выступающими с двух сторон зубчатыми скалами виднелась рыбачья лодка под темно-коричневым парусом, она приближалась; слабо донесся стук мотора.
Хоуард взглянул на Николь.
— Фоке, — сказал он.
Она кивнула.
— Да, наверно.
Подошли к деревушке. Возле кабачка, под равнодушными взглядами немецких солдат, слезли с повозки; Хоуард привязал поводья старой клячи к изгороди.
— Это торпедный катер? — спросил Ронни по-французски. — Можно, мы пойдем посмотрим?
— Не сейчас, — ответила Николь. — Сейчас мы будем ужинать.
— А что будет на ужин?
Они вошли в кабачок. Несколько рыбаков, стоявших у стойки, внимательно их оглядели; Хоуарду показалось, что они с первого взгляда догадались, кто он такой. Он повел детей к столу в углу комнаты, подальше от посетителей. Николь прошла на кухню поговорить с хозяйкой об ужине.
Ужин скоро появился — хлеб, масло, кофе для детей, красное вино пополам с водой для Николь и старика. Они ели, ощущая на себе взгляды посетителей у стойки, и лишь изредка говорили два-три слова детям, помогая им справиться с едой. Хоуарду казалось, настала самая роковая минута их путешествия; впервые он опасался, что его видят насквозь. Время еле ползло, надо было еще дождаться девяти.
Покончив с едой, дети стали беспокойнее. Необходимо было как-то дотянуть до девяти часов, Ронни заерзал на стуле.
— Можно, мы пойдем посмотрим море? — спросил он.
Лучше уж было отпустить их, чем опять привлекать внимание окружающих.
— Идите, — сказал Хоуард. — Можете выйти за дверь и постоять у ограды. Но дальше не ходите.
Шейла пошла с братом; другие дети смирно сидели на своих местах. Хоуард спросил еще бутылку некрепкого красного вина.
Было десять минут десятого, когда в кабачок ввалился широкоплечий молодой парень в кирпично-красном рыбацком плаще и резиновых сапогах. Похоже, он успел уже посетить два-три конкурирующих заведения: по дороге к стойке его шатало. Он обвел всех в кабачке быстрым взглядом, словно лучом прожектора.
— Эй! — потребовал он. — Дайте мне ангельского пер но и к черту sales Bodies.
— Потише. Немцы рядом, — сказал кто-то у стойки.
Девушка за стойкой наморщила лоб.
— Ангельского перно? Вы, конечно, шутите? Обыкновенное перно для мсье.
— У вас что, нету ангельского перно? — сказал парень.
— Нет, мсье. Я о таком и не слыхала никогда.
Новый посетитель не ответил; одной рукой он ухватился за стойку и пошатывался. Хоуард встал и подошел к нему.
— Может быть, выпьете с нами стаканчик красного?
— Идет! — Парень откачнулся от стойки и пошел с ним к столу.
— Позвольте вас познакомить, — тихо сказал Хоуард. — Это моя невестка, мадемуазель Николь Ружерон.
Молодой рыбак уставился на него.
— Мадемуазель невестка? Выражайтесь поаккуратней, — сказал он еле слышно. — Помалкивайте, говорить буду я.
Он шлепнулся на стул рядом с ними. Хоуард налил ему вина, парень долил стакан водой и выпил. И сказал тихо:
— Вот какое дело. Моя лодка у пристани, но тут я не могу взять вас на борт, рядом немцы. Дождитесь темноты, потом тропинкой пройдете к Коровьему маяку, это автоматический маяк на скалах, за полмили отсюда, теперь он не действует. Там я вас встречу с лодкой.
— Понимаю, — сказал Хоуард. — Как нам выйти отсюда на тропинку?
Фоке стал объяснять. Хоуард сидел спиной к входной двери, напротив Николь. Слушая объяснения Фоке, он нечаянно взглянул на девушку — лицо ее застыло, в глазах тревога.
— Мсье… — начала она и умолкла.
Позади него раздались тяжелые шаги и какие-то немецкие слова. Хоуард круто повернулся на стуле, повернулся и молодой француз, его сосед. И оба увидели германского солдата с винтовкой. Рядом с ним стоял один из механиков с того торпедного катера у пристани, в грязном синем комбинезоне.
Эта секунда навсегда врезалась в память старика. В глубине у стойки напряженно застыли рыбаки; девушка, вытиравшая стакан, так и замерла с салфеткой в руке.
Заговорил человек в комбинезоне. Он говорил по-английски с акцентом, то ли немецким, то ли американским.
— Отвечайте, — сказал он. — Сколько вас тут англичан?
Никто не ответил.
— Ладно, — сказал человек в комбинезоне. — Пойдем-ка все в караулку, потолкуем с Feldwebel[92]. Да чтоб не дурить, не то вам будет худо.
И кое-как повторил то же самое по-французски.
Фоке разразился бурным потоком слов, убедительно разыгрывая пьяное негодование. Он знать не знает всей этой компании, он только выпил с ними стаканчик вина, в этом греха нет. Ему пора выходить в море — самое время, отлив. Если его поведут в караулку, завтра не будет рыбы к завтраку, — как это им понравится? Сухопутные крысы ничего не смыслят, дело известное. У пристани отшвартована его лодка — что с ней будет? Кто за ней присмотрит?
Солдат грубо ткнул его прикладом в спину, и Фоке разом замолчал.
Поспешно вошли еще два немца — рядовой и Gefreiter[93]; всю компанию заставили подняться и погнали из дверей. Сопротивляться было явно бесполезно. Человек в комбинезоне вышел раньше, но через несколько минут появился снова, ведя Ронни и Шейлу. Оба были перепуганы, Шейла в слезах.
— Эти, надо полагать, ваши, — сказал он Хоуарду. — Отлично болтают по-английски, чужому языку так не выучишься.
Хоуард не ответил, только взял детей за руки. Человек в комбинезоне как-то странно посмотрел на него и так и остался стоять, глядя вслед, когда их в сгущающейся темноте повели в караулку.
— Куда мы идем, мсье Хоуард? — испуганно спросил Ронни. — Это нас немцы поймали?
— Мы только с ними поговорим об одном деле, — сказал Хоуард. — Не надо бояться, нам ничего плохого не сделают.
— Я говорил Шейле, чтоб не говорила по-английски, а то вы рассердитесь, а она не слушалась, — сказал мальчик.
— Она говорила по-английски с тем человеком в комбинезоне? — спросила Николь.
Ронни кивнул. Не сразу робко поднял глаза на старика. И, набравшись храбрости, спросил:
— Вы сердитесь, мистер Хоуард?
Незачем было еще больше огорчать детей, им и так предстояли новые, испытания.
— Не сержусь, — сказал старик. — Было бы лучше, если бы она послушалась, но теперь не стоит об этом говорить.
Шейла все еще горько плакала.
