— Подумайте сами. Ваш сын в Париже вдруг взял и женился и привел в дом иностранку. Вы бы подумали, что он в чужом городе потерял голову, с молодыми людьми иногда так бывает. Что он попался в сети дурной женщине и это несчастный брак. Не представляю, как вы могли бы думать по-другому.
— Если бы я и подумал так сначала, я не долго бы так думал, — сказал Хоуард.
— Теперь я это знаю. И Джон мне так говорил. Но я боялась. Я сказала Джону, что для всех будет лучше, если мы будем чуточку благоразумнее, понимаете.
— Понятно. Вы хотели немного подождать.
— Не очень долго, — сказала Николь. — Но мне очень хотелось, чтобы все шло как надо, чтобы мы начинали честно. Ведь замуж выходишь на всю жизнь и связываешь свою жизнь не только с мужем, но и с его родными тоже. А в смешанном браке всегда все сложнее. И вот я сказала, что приеду в Англию в сентябре или в октябре, когда Джон опять получит отпуск, мы встретимся в Лондоне, и потом пускай он повезет меня повидаться с вами в вашем Эксетере. А потом вы написали бы моему отцу, и все было бы честно, как надо.
— И тут началась война, — негромко сказал Хоуард.
— Да, мсье, тут началась война. И я уже не могла поехать в Англию. Пожалуй, было бы легче Джону опять приехать в Париж, но он не мог получить отпуск. И вот я месяц за месяцем пыталась получить permis[97] и визу… А потом мне написали, что с ним случилось…
Они долго сидели в молчании. Наступила ночь, похолодало. Наконец старик услышал, что девушка дышит ровнее, и понял, что она так и уснула, сидя на голом дощатом полу.
Через некоторое время она зашевелилась и чуть не упала. Хоуард с трудом поднялся, подвел ее, сонную, к тюфяку, уложил и укрыл одеялом. Скоро она опять крепко уснула.
Он долго стоял у окна, глядя на вход в гавань. Взошла луна; волны разбивались о скалы, и султаны пены белели на черном фоне моря. Что-то с ними со всеми теперь будет, гадал старик. Очень возможно, что его разлучат с детьми и отправят в концентрационный лагерь; тогда ему недолго ждать конца. Страшно подумать, что станется с детьми. Надо постараться любой ценой выйти на свободу. Если это удастся, быть может, он оставит их при себе, станет заботиться о них, пока не кончится война. Пожалуй, можно найти какой-нибудь дом в Шартре, поближе к Николь и ее матери. Понадобится не так уж много денег, чтобы прожить с ними скромно, в одной комнате, самое большее в двух. Мысль о бедности не слишком его тревожила. Прежняя жизнь казалась очень, очень далекой.
Потом ночная тьма на востоке начала редеть и стало еще холоднее. Хоуард опять отошел к стене, завернулся в одеяло и сел на пол в углу. И скоро уснул неспокойным сном.
В шесть часов его разбудил топот солдатских сапог за стеной. Он пошевелился и сел; Николь уже проснулась и сидела, приглаживая волосы, старалась хоть как-то привести их в порядок без помощи гребня. Вошел немецкий Oberschutze[98], дал им знак подняться и показал дорогу в уборную.
Затем солдат принес им фаянсовые чашки, несколько кусков хлеба и кувшин черного кофе. Они позавтракали и стали ждать, что будет дальше. Николь и Хоуард подавленно молчали; даже дети уловили настроение и сидели унылые, вялые.
Вскоре дверь распахнулась и появился фельдфебель с двумя солдатами.
— Marchez, — приказал он. — Allez, vite![99]
Их вывели наружу и усадили в пятнисто-серый, маскировочной окраски, закрытый военный грузовик вроде фургона. Оба солдата сели туда же, дверцы за — ними захлопнули и заперли. Фельдфебель сел рядом с шофером, обернулся и оглядел их через решетчатое окошко шоферской кабины. Грузовик тронулся.
Их привезли в Ланнили и высадили у того большого дома, напротив церкви, где в окне развевался флаг со свастикой. Конвойные ввели их в коридор. Фельдфебель скрылся за какой-то дверью.
Здесь они ждали больше получаса. Дети, поначалу испуганные и присмиревшие, заскучали, им уже не сиделось на месте. Пьер тоненько спросил:
— Пожалуйста, мсье, можно я выйду и поиграю во дворе?
И Ронни с Шейлой мигом подхватили в один голос:
— Можно, я тоже пойду?
— Пока нельзя, — сказал Хоуард. — Посидите еще немного.
— Не хочу тут сидеть, — возмутилась Шейла. — Хочу пойти поиграть на солнышке.
Николь наклонилась к ней:
— А помнишь слона Бабара?
Малышка кивнула.
— А обезьянку Жако? Что он сделал?
Забавная проделка любимца, как всегда, вызвала смех.
— Жако ухватился за хвост Бабара и залез прямо к нему на спину!
— А зачем?
Тупые серолицые немцы смотрели с угрюмым недоумением. Первый раз в жизни они видели иностранцев, самым своим поведением утверждающих мощь своего отечества. Их смущало и сбивало с толку, что у пленников хватает легкомыслия забавлять детей играми прямо под дверью гестапо. Это пробило брешь в броне их самоуверенности; не очень понимая почему, они чувствовали себя оскорбленными. Не того ждали они после недавней речи фюрера в Спорт-паласе. Победа оказалась иной, чем они ее себе представляли.
Дверь открылась, караульные щелкнули каблуками и вытянулись по стойке «смирно». Николь подняла глаза, взяла Шейлу за руку и встала.
— Achtung![100] — крикнул из канцелярии фельдфебель, и оттуда вышел молодой офицер, Rittmeister[101] танкового корпуса. На нем была черная форма, вроде походной британской, на голове черный берет, украшенный орлом и свастикой, и еще нашивка — подобие венка. На погонах, на черном сукне тускло поблескивали алюминием череп и скрещенные кости.
Хоуард выпрямился. Фоке вынул руки из карманов. Дети притихли и с любопытством уставились на человека в черном.
В руке у него был карандаш и записная книжка. Прежде всего он обратился к Хоуарду:
— Wie heissen Sie? Ihr Familienname und Taufname? Ihr Beruf?[102]
Кто-то более или менее сносно переводил его вопросы на французский, и он записал подробные сведения обо всех, больших и малых. На вопрос о национальности Хоуард назвал себя, Шейлу и Ронни англичанами, отпираться было бесполезно. Национальности Виллема и Маржана неизвестны, сказал он.
Лейтенант танкист ушел обратно в канцелярию. Через несколько минут дверь снова распахнулась и арестованным было приказано стать смирно. Фельдфебель подошел к двери.
— Folgen Sie mir! Halt! Riihrt Euch![103]
Они очутились в канцелярии, напротив длинного стола. За столом сидел ротмистр, который допрашивал их в коридоре. Рядом — немец постарше, у этого грубо вылепленная голова, короткая стрижка, свирепое лицо, пронизывающий взгляд. Он держался очень прямо, деревянно, будто затянутый в корсет; мундир на нем был тоже черный, но более щегольского покроя и с портупеей черной кожи. Этот человек, как потом узнал Хоуард, был майор гестапо Диссен.
