– Катенька, лигокристаллы обнаружили десяток лет назад на Урале наши доблестные геологи – и на большую радость и на беду. Все эти немыслимые триллионы, что наше Государство за них выручает… Не знаю, у меня даже не укладывается в голове! И при всем при том – все эти ящики для черствого хлеба на улицах… Да – мощь страны, да – всемирная монополия в микроэлектронике, да – возможность придерживаться единой идеологии.
Катя насупилась, зажмурила глаза, сморщившиеся веки ее мелко-мелко задрожали, а пухлая нижняя губа выползла вперед и захватила верхнюю. Но потом, вдруг собравшись, она сцепила руки, подняла их над головой и рубанула воздух с хрипловатым криком: «О-ы-охх!»
– Ты что же это? – Чубаров зацепил замочек молнии ее комбинезона, застегнул ее до отказа, слегка встряхнул Катю и напряженно спросил – Ты, это… А что ты дома… слушаешь?
– У нас – такая круглая, трансляция…
Чубаров быстро повернул голову, глянул в сторону замершей в ожидании группы датчиков на стене и громко произнес:
– Впрочем, Совушка, ты, прежде всего, технологического цикла придерживайся. А оттягиваться будешь вечером, ведь вы еще не закончили съемки игры?
– Нет, там нужен вид сверху. Знаете, когда перемещения объектов видно на плане… – всхлипнула Катя.
– Да, да! – глаза Чубарова сощурились, на бледной, покрывшейся лучиками смеха коже вокруг глаз проявились веснушки. – Я знаю, как это сделать, ты мне только напомни завтра в обед.
Чубаров надвинул Кате на глаза очки, поднял намордник, схватил за плечи и повел к дверям в цех. Только Сове все время казалось, что у него очень уж горячие ладони, и это чувствовалось даже сквозь комбинезон.
Катя вернулась на свое место, конвейер опять пошел, а Марик опустил голову, до того напряженно повернутую в сторону пустующего катиного стула. Теперь он немного успокоился – Катя вернулась на место, можно было погрузиться в свои мысли. Со вчерашнего вечера он был словно сам не свой. Необходимо было как-то осознать себя, привести в порядок. И, тем не менее, даже задумавшись, Марик работал аккуратно и точно. Он не делал ни одного лишнего движения, технологические операции не утомляли его, но казались полностью лишенными смыла. Однако даже и приятно было: здесь его абсолютно никто не трогал и не смел одергивать.
Не отдавая себе отчета, зачем, собственно, Марик вспоминал вчерашний день – четверг, в который он, как обычно, ходил к учительнице латыни и французского языка.
Софья Даниловна – немолодая сухонькая женщина жила в одном из старых многоквартирных домов на Западе. Подъезд был темный, грязноватый. Но, только переступив порог ее квартиры, Марик погружался в теплый присушенный запах, в шуршание желтоватых листов бумаги с текстами, в поскрипывание старого паркета. Запах старой бумаги, книжного клея, красок, исходящий от многочисленных картин, украшавших квартирку – тут же выбивал Марика из привычной колеи. Дальше было еще сложнее. Мало того, что Софья беспрерывно говорила и порхала возле огромного концертного рояля, занимавшего почти все пространство ее единственной комнаты, она еще и постоянно загружала Марика непонятным ему эмоциями, провоцировала намеками и жестами. Софья поясняла при этом, что вызывает тем самым его скрытые силы и активизирует проявление его способностей. С одной стороны Марик молча обижался, ибо полагал, что его способности для всех очевидны. Правда, был при этом глубоко убежден, что используют их не в том направлении. А с другой стороны, ему все время казалось, что Софья добивается чего-то иного.
Последний выпад Софьи Даниловны, уж особенно заморочил ему голову. Они переводили французское стихотворение, в котором все время повторялась фраза: «Ты замрешь возле ее ноги…»
«Не буду я сидеть ни у чьих ног!» – цедил Марик и вгрызался в текст, стараясь правильно понять значения слов и выстроить из них логическую конструкцию. Текст был тяжелый и воспринять его Марику было довольно сложно, но он старательно переводил: «Когда у тебя нет ничего, кроме страха за любимую и бесконечной дрожи в тот момент, когда она ставила ногу на подоконник и казалось – еще чуть-чуть и высокий скользкий воздух заменит каменную опору. Нога была изящная, живая, кафель – мертвый, ведущий во впивающийся в душу зеленоватый колодец».
Софья взмахивала тонкими ручками, ложилась грудью на черную крышку рояля, ерошила свои подкрашенные чернилами легкие кудряшки и уверяла: «Будешь! Будешь!» Марик возмущался, раздраженно откладывал книгу, даже вылетал на лестничную площадку и хлопал дверью – но потом снова возвращался, ибо не любил незавершенных дел.
И вдруг Софью прорвало, и она, облокотившись на крышку рояля, красиво вдавив в его поверхность локоток (так, чтобы не было видно заштопанного рукава кофточки), произнесла ряд французских фраз, сверкая глазами. Марик не все сразу понял, но и сейчас повторял их про себя:
– Ты увидишь голубую бьющуюся змейку под тонкой щиколоткой, ты увидишь бледный овал ногтя на игрушечном, словно бы восковом пальце, ты увидишь это нежное восхождение все чувствующей бархатистой кожи на высоком подъеме…
Зачем была Софья, к чему были все эти ее разговоры, Марик никак не мог понять, знал только, что индивидуальные занятия с репетитором по языку были для него большим прорывам, достижением, результатом длительной борьбы с родителями. Мама всегда считала, что вполне можно использовать лингвистические курсы на кассетах, которые продавались в каждом магазине, благо дом полон лиготерминалов – воспроизводи – не хочу. И эта Софья с ее бумажными текстами, с пронзительным голосом, да еще и талоны ей нужно подкидывать – от себя отрывать…
И Марик осторожно, мельком, не отстраняясь от работы, кинул взгляд на катины ноги, прочно упакованные в белые неуклюжие валеные конечности комбинезона, и подумал о розовой незамысловатой пятке и вздувшемся пузырике мозоли. Потом перевел взгляд дальше, вгляделся в череду ног, закутанных в чехол комбинезона и заметил тут некую несообразность. Валенок одной из безличных фигур за конвейером странно загибался снизу, ткань комбинезона натянулась и плавно облегала какое-то непонятное острие, утыкавшееся в пол. Марик никак не мог понять что это, в голове его все перемешалось и вдруг в закупоренном пространстве комбинезона стало тесно и жарко. Марик с трудом втянул в себя воздух сквозь намордник-респиратор, и тут взвился неожиданный звонок на обед. Все вокруг задвигались, заскользили в своих белых валенках по сверкающему полу к дверям, начали спешно скидывать комбинезоны. И Марик понял, наконец, отчего произошло его странное волнение в цеху. Лисина гордо выступала в почти запрещенных для девочек ее возраста туфельках «на шпильках». Она побоялась снять и оставить их в раздевалке, а напялила прямо на них комбинезон.
