– С чего это ты, Рут?
– Плохо, Саш. Мне без тебя очень плохо.
Но и со мной, я вижу, ей сегодня не сладко. Мы и одни, и не одни. Нас угнетает глухая, нежилая тишина корабля. И еще, кажется, нам мешает далекая, безмолвная Сумико с узкими, загадочными, черными, как Бесконечность, глазами.
Марата – не узнать. Он словно втрое старше, чем на самом деле. Темные глаза его глубоко запали и глядят из-под век напряженно, не мигая, почти затравленно. От носа к краям губ протянулись резкие косые штрихи горьких складок. И скулы обтянуты. И нос какой-то необычно острый, выпирающий вперед. И виски запыленные. Вернее, это вначале они показались мне запыленными. Потом я разглядел, что они седые.
Короче, в просторной, даже пустоватой комнате, медленно погружающейся в сумерки, – совсем не тот веселый и юный Марат, который еще недавно приходил ко мне в больницу. Впрочем, какое – недавно? Разве время наше измеряется часами и днями? Разве оно измеряется не тем, как мы прожили его? Давно это было! Страшно, невыносимо давно – белоснежная больница, и маленькая, уютная, залитая светом палата, и веселый Марат возле моей постели, и хохочущая, румяная Ольга рядом с ним!
Мы сидим с Маратом в глубоких прозрачных креслах, откинутых от стены, и потягиваем холодную кисло-сладкую тайпу – чудесный бодрящий напиток, который составили уже здесь, на Рите, ребята с первого корабля. В этой тайпе и соки цветов, и соки деревьев, и наверняка какая-нибудь синтетика – и все это вместе удивительно приятно и, пожалуй, не затерялось бы даже на Земле при всем земном изобилии.
Марату не сидится. Он то и дело вскакивает, меряет комнату широкими шагами, потом бухается в кресло, тянет тайпу из эластичного горлышка бутылки, замирает на минуту и снова вскакивает, снова шагает и говорит, говорит, как бы стараясь заглушить, забить потоком слов те чувства, которые не дают ему сейчас ни покоя, ни сна:
–...Мы все здесь вроде делаем правильно, но это не то, не то!.. Мы кормим, одеваем и обеспечиваем самих себя и со страшной силой рвемся к изобилию, после которого можно будет заняться ритянами. А изобилия не наступит, потому что не успеем мы дорваться до него, как прилетит новый корабль, и придется все начинать по новой. И так может быть без конца, потому что корабли идут один за другим и народу в них будет все больше и больше. Мы заселим и этот материк, и, может, еще один, но у нас так и не дойдут руки до туземцев. Это сказка про белого бычка! Неужели мы для этого сюда летели? Неужели для этого мы навсегда простились с Землей?
Черт возьми! Это все разумно, что говорит Марат, хотя он, конечно, и сгущает краски. Ну да как ему не сгущать!.. Любой бы на его месте... Но ведь мы действительно совсем не занимаемся аборигенами, хотя именно из-за них сюда и летели. Мы занимаемся только собой. И поэтому они убивают нас, вместо того чтобы нам помогать. И будут убивать до тех пор, пока мы не сумеем изменить их психологию.
Но не могу я сейчас соглашаться с Маратом вслух! Ни в чем. Даже в самом малом. Он сразу утихнет, а ему надо говорить, говорить...
На Земле мы бродили бы с ним сейчас по ярким вечерним улицам. Мы затерялись бы в беспредельной городской толпе и встретили бы там сотни женщин. Многие из них с интересом глядели бы на Марата, потому что даже сейчас, осунувшийся, постаревший, он удивительно красив извечной восточной красотой. И от всего этого боль его, может, и была бы острее, сильнее, но быстрее прошла бы. И он сам знал бы там, что она когда-то пройдет. А здесь некуда пойти, кроме как на крышу да на одиннадцатый этаж, где все всех знают и где не спрятаться от сочувственных взглядов. И боль потери, совершенно невосполнимой на Рите, обрекающей на беспросветное одиночество, никак не сравнить с той, даже самой сильной земной болью, про которую все знают, что когда-то она неизбежно должна пройти.
И поэтому надо сейчас спорить с Маратом. Спорить изо всех сил, чтобы он не умолкал, чтобы он говорил, чтобы хоть недолго он думал о чем-то другом, кроме Ольги, кроме своего горя, кроме своего беспросветного одиночества.
– А что мы можем изменить, Марат? – спрашиваю я. – Что мы можем сделать для этих людей, если они не подпускают нас к себе? Разве мало мы говорили об этом? Нам теперь остается только переть по той дороге, на которую встали. Когда-нибудь она приведет к цели.
– Когда?! – Марат останавливается посреди комнаты и глядит на меня напряженно, требовательно. – Ты можешь сказать – когда? Сколько до тех пор сменится поколений у нас и у них? Сколько людей погибнет?
– А ты можешь назвать хоть одно великое дело, которое бы обошлось без жертв?
– Это утешение для всех, кроме самих жертв! Ты не прав, Сандро! Все жертвы – от торопливости! Человечество всегда спешило! За спиной экспериментаторов всегда кто-то кричал: “Давай! Давай!” И кому-то не терпелось воспользоваться результатами их риска. Чужого риска!
– Это было не всегда, Марат. Кто стоял за спиной у Кюри?
– Эпоха! Спешили кругом! И потом – они бедствовали. Я читал – это тоже подгоняет...
– Тебе кажется, что нас поторопились послать на Риту?
– Это кажется уже не только мне. Вспомни наше собрание... Но сейчас-то об этом поздно думать. Я никого не виню конкретно. Видимо, это свойство человеческой психики – лезть вперед по бездорожью и только потом прокладывать шоссе. Но здесь мы делаем нечто прямо противоположное – строим и строим тыл и ни на шаг не двигаемся по фронту. И это тоже не избавило нас от жертв.
– Ты просто против крайностей?
– Наверно, Сандро... Если бы уж хоть у меня была четкая программа!.. А то так, сумбур... Чувствую, что делается не то. Но что же “то”? Какое оно? Где? Мне кажется, мы изо всех сил лезем в какой-то тупик. Но где дорога?
Он снова садится в прозрачное нейлоновое кресло, мягко охватывающее все тело, и добавляет:
– Когда люди заходят в тупик – они почему-то боятся признать это. А особенно, если людей много и если шли они в тупик с барабанным боем. Но не признавши – как повернуть? А не повернувши – как выйти из тупика?
Марат снова вскакивает с кресла и наискосок шагает по комнате – из угла в угол. И на ходу вспоминает:
– Еще в “Малахите” Бруно не раз говорил, что обстоятельства могут выходить из-под контроля. Кажется, он был пророком.
– Для этого не обязательно быть пророком, Марат. Достаточно быть скептиком.
– Ты нелогичен, Сандро! Скептики обычно умны. Но человеку никак не хочется признавать кого-то талантливее и дальновиднее себя. Красивее – признаем! Сильнее – тоже! Но вот умнее и талантливее? Только не это!
Марат все еще крупно шагает наискосок по комнате.
– Кстати, Сандро... Бруно, по-моему, очень точно определил Верхова. Он еще после того собрания сказал мне, что Верхову нужна власть. Не что-нибудь, а именно власть. Это очень трудно в наше время. А на Земле – просто немыслимо. Может, поэтому Верхов и полетел? Ты извини, конечно. Вы вместе учились, и тебе, может, обидно слушать такое... Но мне трудно говорить о нем спокойно. Я убежден – он мог спасти Лельку. И он пожалел не туземца. Он пожалел себя. Еще бы – ведь сам предложил этот закон об изгнании!.. А мы, не подумавши толком, за него проголосовали... Не знаю уж, поняла или нет Розита...
