— Говорите, сэр Призрак!
— Бар Сенестро… что вы сделали с Харадосом?
Ответом этому удару послужила потрясенная тишина. Нарушил ее принц.
— С Харадосом! — его голос звучал безмятежно. — А что я могу знать о Харадосе?
— Поберегитесь! Вы видели его… вы знаете, на что он способен!
— Да у вас столько смелости, что доходит до нахальства!
— У меня столько решимости и знаний! Бар Сенестро, я пришел от Харадоса! — Чик умолк на секунду для пущего эффекта. — Теперь что думаете? Похож я на ИЗБРАННОГО?
Он умышленно вложил в свои слова насмешку, и она была услышана. Бар вскочил на ноги. Не то чтобы он разозлился: в его прямой, красивой осанке читалась царственность, и при всей несдержанности он был воплощением истинного величия.
— Ты из числа избранных. Это хорошо — ты смог добавить остроты своей насмешке! На меньшее я бы и не согласился. Смотри не растеряй свою смелость ко Дню Пророка!
С этими словами он грациозно сошел с помоста своего трона. Он поклонился Арадне, Геосу, Чику и всем собравшимся, после чего удалился. Стражи в голубой униформе молча последовали за ним.
Вскоре испытание было окончено. Никто больше ничего не упоминал ни Харадоса, ни то, о чем завел речь Бар Сенестро. Чику задали еще пару вопросов о мире, который он оставил — вопросов, для ответа на которые ему не пришлось напрягать воображение. Пока что он отошел от края пропасти.
Когда собрание было распущено, Чика проводили наверх, в его апартаменты. Однако это была не предыдущая его спальня, но смежные с ней комнаты — волшебное место, которое оказало бы честь и принцу. Но Чик едва ли заметил красоту своего жилища. Его внимание сразу захватило то, чего ему так не хватало, — огромный глобус.
Чик нетерпеливо прокрутил его на оси. Первым делом он принялся искать Сан-Франциско или для начала Северную Америку. Если он на Земле, то хочет это знать! Конечно, океаны и материки останутся неизменными.
Но его ожидало разочарование. Он не узнавал ни одной детали. Не считая сети изогнутых линий, обозначающих широту и долготу, и привычного изгиба полярных осей, глобус был ему совершенно незнаком! Настолько, что Чик не мог разобрать, где вода, а где — суша.
После небольшого замешательства Чик наткнулся взглядом на лоскут желтого цвета, помеченный странными символами, которые вскоре каким-то неведомым образом перевелись в его подсознании, сложившись в слово «Д’Хартия». Другой такой же был подписан как «Коспия».
Если предположить, что это суша — а тут были еще несколько пятнышек такого же оттенка, — то она занимала примерно три пятых поверхности шара. Следовательно, оставшееся закрашенное зеленым пространство, составлявшее две пятых, означало водоемы или океан. Такое соотношение было почти что точной противоположностью тому, как дела обстояли на Земле. Чик был сбит с толку странными названиями — Х’Алара, Мал Сомнал, Блоду Сан и тому подобными. Он ни узнавал ни одного имени или очертаний!
Как он должен был увязать это открытие со словами доктора Холкомба и известной ему философией? Вокруг почему-то было слишком много живого, слишком много настоящего, чтобы вписать в любую спиритическую гипотезу. Его окружала реальная материя, состоящая из атомов, молекул, клеток. Он был уверен, что в случае необходимости мог бы прямо сейчас доказать любой закон, начиная с изложенного Ньютоном и до современных ему.
Это все еще была осязаемая Вселенная, сомневаться не приходилось. Следовательно, не приходилось сомневаться и в том, что доктор сделал открытие поистине изумительное. Но… в чем же оно состоит? Что за закон вышел из «Слепого Пятна»?..
Он выбросил это из головы и шагнул к одному из многочисленных окон спальни. В каждое из них было вставлено прозрачное стекло. Ему представилась возможность беспрепятственно, не торопясь, осмотреть мир, в который он попал.
Как и в прошлый раз, он заметил сплетение великолепных, слепящих опаловых переливов — все цвета спектра, смешавшись, колыхались и дрожали, словно огромная равнина, усеянная гладкими великанскими самоцветами. Потом он различил бесчисленное количество круглых куполов, выстроившиеся в ряды и изгибы безо всякого видимого порядка или системы, — ЗДАНИЯ, каждое из которых было увенчано сияющей сводчатой крышей, чья поверхность, будто бы живая, отливала светом в лучах этого удивительного солнца. Всё это и составляло местный ландшафт.
Он всё еще слышал непрерывную тихую, слабую музыку — этот ритмичный, переливающийся, шепчущий звук. И воздух казался тяжелым от едва уловимых слабых ароматов; в нем чувствовались отголоски эфирных масел и миро [5] — самых изысканных запахов.
Он открыл окно.
На какое-то мгновение он замер, подставив лицо воздуху, вдыхая неведомое благоухание. Чудилось, весь мир барабанит в такт этому доселе ускользающему дрожащему звуку. Теперь он звучал звонко и сильно, хотя все еще словно бы вполголоса. Чик посмотрел вниз, и тут что-то упало сбоку от оконного проема — длинный, изящный побег, извилистый и полный жизни. Он коснулся лица Чика, после чего… увял, точно получив смертельную рану. Чик удивленно протянул руку и сорвал его. На кончике побега он увидел покачивающийся малиновый цветок, хрупкий, как тончайшая паутина, — настолько немыслимо хрупкий, что увял и рассыпался прахом от одного лишь легкого прикосновения.
Чик высунул голову в окно. Всё здание, от основания и до купола, было обвито колышущимися, постоянно двигающимися, тонкими, смешавшимися в цветном беспорядке орхидеями!
Он никогда и представить себе не мог ничего настолько поразительного, настолько ослепительного. Повсюду были орхидеи — конечно, это были не совсем они, хоть и отдаленно похожи. И эта красота тянулась до самого горизонта!
А потом он заметил нечто еще более странное. От окружавших его лепестков и листвы поднимались, словно клубы благоуханного тумана, маленькие цветные облачка — они то взмывали вверх, то время от времени замирали на одном месте. Изумительное зрелище было полно таинственной гармонии, будто сама жизнь. Внезапно Чик понял, что это такое: эти клочки тумана были роями крошечных разноцветных насекомых!
Он снова бросил взор вниз, на улицы. На них кипела жизнь, не останавливалось движение. Он находился в городе, чьи размеры позволяли назвать его настоящим мегаполисом. Все здания были большими, и, хотя архитектурный стиль был Чику незнаком, он, несомненно, принадлежал к чистому, высокоразвитому виду искусства. Все без исключения крыши были купольными. Отсюда и впечатление, будто глядишь на море пузырьков.
Внизу, прямо под его окнами, располагалась очень широкая улица. От нее под разными углами уходило множество пересекающихся между собой проспектов. Его окно оказалось на огромной высоте — внимательно присмотревшись, он смог различить две линии разных цветов, отделявшие и разделявшие улицу, что окружала его апартаменты. С одной стороны стояли в ряд люди в голубом, с другой — в алом; это были стражники. И, должно быть, там, где на главную улицу выходили боковые, протянули оградительные канаты: эти улицы были забиты всё нарастающей толпой, которую стражники, по-видимому, обязаны были сдерживать. Бурлящая масса людей тянулась вверх по улице, сколько хватало глаз, едва заметно пульсируя в своем многоцветий, словно от сильного волнения.
Когда он посмотрел вниз, на людных проспектах началось смятение. Он мог разглядеть, как стража разворачивается и быстро перестраивается в боевой порядок. Сзади для подкрепления подбежали еще отряды. Огромная толпа пробивалась вперед, натыкаясь на преграду из вооруженных своеобразными копьями стражей, словно прибойная волна беспокойного моря.
Чика озарила внезапная мысль. Разве они смотрят не на его окно? Он заметил поднятые, указывающие на него руки. Даже стражи, оставшиеся в резерве, поглядывали наверх. Потом — до того большим было расстояние — его ушей достиг ропот сборища; в то же мгновение, точно огонь по сухой траве, волнение перекинулось на другую улицу, затем воздух заполнился новым отголоском бесчисленных людских голосов.
