Я остановил взгляд на неподвижно застывшем разноцветном кольце. И неожиданно заметил приближающееся к нему с наружной стороны копьеподобное острие черного клина. На мгновение край кольца еще сохранял ненарушенное очертания. И неожиданно развалился, треснул под прикосновением черной стрелы, в долю секунды фиолетовый цвет внутренней полосы замутнился, выцвел, посерел, словно благородная ткань, политая концентрированной кислотой. А острие неумолимо погружалось дальше, вспороло фиолетовый пояс, вонзилось в соседствующий с ним солнечно-золотистый слой. В мгновение ока его постигла та же судьба, что и цвет наружного слоя, границы уже не было, оставалась одна только мутная серость, из которой утекла жизнь. А клин уже раздирал пурпурные ткани. Я не мог бы сказать, откуда он взялся. Наиболее четко вырисовывалось его заостренное окончание, вспарывающее круг, дальше его контуры не были уже такими отчетливыми, и, наконец, незаметно, он сливался с фоном, которым служил укутавший город туман.
От всего многоцветного круга осталось лишь серое, изглоданное, яйцеподобное пятно. Было невозможно определить, как он выглядел еще две минуты назад. И не то было наиболее скверным, что подверглась разрушению красота, выраженная в гармоничности, в изумительнейшем переливе цветов. Круг этот был живым. Мне продемонстрировали историю гибели. И не надо было быть мыслителем, чтобы понять, на кого выпала роль черного клина.
Посреди мертвого пятна что-то блеснуло. Словно бы микроскопические пятнышки фиолетового цвета. И немедленно обволоклись толстеющей на глазах скорлупой черноты. Черноты настолько сочной и глубокой, что такой мне еще не доводилось видеть. Сразу же, в следующее мгновение она начала крепнуть, разрастаясь ровным, правильных очертаний кругом. Засветилось золото, словно открылось круглое солнечное окошко. Появился пурпур. Внутри убитого кольца разрасталась новая жизнь. Только на этот раз фиолетовая полоса уже не была крайней. Перед ней шла густая, мощная чернота.
Клин, завершив дело уничтожения, замер. Теперь наружная полоса, а скорее панцирь нового круга, уже касался в своем росте его острия. Клин сопротивлялся некоторое время, потом его копьеподобное завершение сломалось. Острие обратилось в противоположную сторону, словно вывернутая перчатка, и подгоняемое сзади все разрастающимся черным кольцом, начало вспарывать свое собственное тело.
Теперь процесс протекал все быстрее. Клин продолжал сохранять мнимую неподвижность. Только со стороны нового разноцветного круга он становился все более плоским. Собственное оружие, которое он применял до этого в деле уничтожения, теперь все глубже проникало в его собственное тело.
Круг рос, наливался силой. Вернулся к своим первоначальным размерам. Краски вновь стали живыми и полными непонятного мне смысла. Восторжествовала поразительная, почти музыкальная гармония линий и игры переливающихся колец. Однако кое-что изменилось
Теперь уже не беззащитный фиолетовый цвет шел по крайней полосе, окружающей остальные. Доступ к нему охранял толстый слой черноты. Сбоку, деформированный, смятый, притупленный, скорее напоминающий бесформенный шар, нежели острый треугольник, маячил признак клинообразного агрессора.
Хотели ли они объяснить мне происхождение столь памятных черных автоматов, «шаров», как мы их называли? Маловероятно. А сам клин, раздирающий живое тело разноцветного круга? Этот последний мог означать их цивилизацию. Или же наиболее ценимые ими качества. Так чем же был этот пришелец? Символом всеобъемлющей, неожиданной, трагической перемены? Вторжением инопланетян? В таком случае, мог ли это быть «Монитор»? Крайне сомнительно. Похоже было на то, что система обороны и эти «психологические» проекции были подготовлены гораздо раньше. Так что, возможно, я был и прав, когда приписывал то, что поджидало здесь людей, более ранним и не слишком приятным воспоминаниям, опыту, который приобрели обитатели планеты после визита, нанесенного им некогда представителями других звездных культур?
Я внимательно следил, что будет дальше, не помогут ли мне новые превращения пространственного изображения в разработке гипотезы, которой я сам склонен был бы, на худой конец, поверить. Но ничего не происходило больше. Кольцо погасло, словно задутое, туман, окутавший город, мгновенно рассеялся, и вновь перед моими глазами были только его стрелоподобные, поблескивающие на солнце конструкций.
Я довольно долго ждал, потом – словно человек, неожиданно приходящий в себя от глубочайшего сна – непонимающе огляделся по сторонам.
В двух шагах от меня лежал, наполовину погрузившись в траву, как я назвал про себя покрывающие котловину растения, бело-зеленый шлем. Чуть вправо расступившиеся кончики листьев обозначали продолговатые очертания излучателя.
Пахло яблоками. Я наклонился и скинул перчатку. Растопырил пальцы и провел ими по мягкой, нежной поросли. Сжал в горсти пучок растений и попытался вырвать. Они выскользнули, оставив между пальцами лишь несколько цветочных лепестков с краской, которую я напрасно пытался бы сравнить с какой-либо из известных мне по нашим газонам и паркам. Каждый листочек выпускал два узких крылышка, на концах напоминающих разрезанный на половины апельсин.
Я выпрямился, не поднимаясь с колен. Мои пальцы пахли теперь яблоками. Но вблизи ощущался еще один сопутствующий аромат, словно бы морской соли. Скажем, яблоки, свежие яблоки, сваленные на пляже, там, куда еще добираются волны океана.
* * *
Я встал. И был вынужден улыбнуться. С самого начала я был уверен, что сам прилечу сюда. Но никогда до сих пор я так сильно не чувствовал, что это было единственным, что я мог сделать.
Что бы не означал этот сеанс, наполовину искусство, наполовину символика, но одно из него вытекало.
Они не станут с нами разговаривать. Где бы я ни появился, возле другого города, на одном из спутников, они спрячутся, притихнут и в лучшем случае вновь мне покажут нечто такое, из чего я должен был бы сообразить, насколько я тут нежелателен.
Договорились. Не будем навязываться. Оставим их в незамутненной, гармоничной умиротворенности, лишенной малейшего риска и малейшей надежды. По крайней мере, в человеческом значении этих слов. Я пытался заставить себя удивиться этой мысли. Тому, что так легко согласился уйти. Но не смог. Мысль эта укоренилась во мне уже давно. По крайней мере, с того момента, когда я коснулся ногой их планеты. И если я не пускал ее наружу, то просто занимался самообманом.
Что ж, договорились. Пусть отдают Устера. Для него... нет, не стоит добавлять к старой новую ложь. Я сделал это для себя. Я. Парень из Корпуса.
