Впрочем, для него, Конрада, — все равно птица полета непредставимого.
Господин Клодт стоял за спиной этого, сидящего, с выражением на физиономии крайне сосредоточенным (принимая во внимание особенности черт лица, выражение это казалось совершенно неуместным).
Завертел ладонью: подходи, подходи.
Конрад послушался и сделал шаг-второй. Скромно поклонился, глядя между господином Кужелкой и хозяином кабинета.
Этот последний глядел на него с нескрываемым интересом:
— Конрад Ауэрбах, — проговорил с непонятным выражением. — Проходите, господин Ауэрбах, проходите. Полагаю, Хлодвиг не посвятил вас в подробности? Впрочем, мы именно об этом его и просили. Я — Джонатан Эйплтон, а господина Кужелку, полагаю, вы видели раньше.
Подождал, пока Конрад присядет, спросил, склонив голову набок:
— Возможно, чаю? Есть прекрасный сомский чай. Красный, высокогорных сортов… Теперь такой не достать — проклятые горцы бунтуют, как знаете… Не желаете? Что ж, вероятно, вы правы: лучше сразу перейти к делу, потому что обстоятельства… — замолчал, покачав головой. Повернулся к Клодту: — Хлодвиг?
Тот, будто только и дожидаясь, когда к нему обратятся, выступил вперед, снял с края стола несколько папок: солидных, в твердых, обтянутых материей обложках. Тесемки свисали разноцветными косичками.
Положил верхнюю перед Конрадом:
— Четвертое августа, — проговорил рокочущим своим голосом. — Парное убийство на улице Второго Прикосновения, доходный дом Гурля и Эйзингхольта. Дед и внук ван дер Эйлерты, семидесяти двух и пятнадцати лет. Обе жертвы после смерти обриты наголо, на груди обоих оставлены фосфорные знаки. Поскольку дело имело явственный привкус противоестественных обрядов, выделено в производство Второго отделения Канцелярии Его Величества. Убийцей оказался Арчибальд Тритсхолм: при задержании оказал сопротивление и был застрелен в подвале собственного имения.
Конрад оторопело поглядел сначала на господина Клодта, затем — на господина второго госсекретаря. Нет, непохоже, что розыгрыш. По крайней мере, все трое — предельно серьезны, а у хозяина кабинета выражение на лице и вовсе — кислей кислого.
Господин юнкер-офицер между тем положил рядом с первой папкой — вторую.
— Восемнадцатое сентября. Самоубийство Ежи Шпоньки, купца Морского Дома. Привязал веревку к ноге и, перерезав горло, спрыгнул с крыши. Отвратительное было зрелище, — проговорил доверительно. Положил на стол третью папку. — Двадцать второе сентября. Приходский священник Тибо Роббс обнаружен на крыше торгового представительства «Любек и сыновья»: был одет в женскую одежду и утверждал, что старается притянуть Луну поближе к Земле — чтобы справиться с угрозой скорого разрушительного землетрясения. При себе имел запрещенные к хождению сочинения Исайи Турмвассера «Истинное и нелицеприятное зерцало земного окоема, отражающее бытие восемнадцати чудес света», и пятнадцать метров свернутой в клубок батистовой тесьмы.
Конрад наконец-то обрел голос:
— И как я должен это понимать?
Наверное, проговорил он это как-то не так, потому что Джонатан Эйплтон всплеснул руками:
— Господин Ауэрбах! Как вы могли подумать! Мы вас ни в коем случае ни в чем не обвиняем. Наоборот: ждем от вас помощи — вполне реальной, как нам кажется. Дело вот в чем… — здесь господин Эйплтон замолчал и продолжительное время сидел, рассматривая стол перед собой. Наконец поглядел Конраду прямо в глаза. — Дело вот в чем: за последние три месяца к нам пришли сообщения о семи, как минимум — как минимум, подчеркну! — делах, в которых мы находим некоторое единство. Они совершенно различные на первый взгляд: ритуальные убийства, намеренное нанесение ущерба государственным органам, самоубийства, непристойное поведение. Но вместе с тем есть и нечто, что их объединяет.
Он снова замолчал как бы в нерешительности, так что наконец не выдержал господин Кужелка.
— Джонатан! Ради всего святого! Да скажите же вы наконец господину Ауэрбаху, из-за чего весь сыр-бор!
И только тогда Эйплтон, страдальчески заломив брови, произнес:
— Ричард Фокс.
* * *
Пахло жжеными благовониями, машинным маслом и — совсем уже на грани восприятия — тушью. Гай пользовался только тушью на основе кальмаровых чернил, а девушки, которых всегда было множество рядом с ним, раскрыв рот, слушали разглагольствования о мистической связи, которую посредством рисования Гай устанавливает с Великим Кальмаром, символом династии, что дремлет до срока в головокружительных глубинах Толкоттовой впадины.
Сам Гай в шелковом, засаленном на локтях халате, распахнутом на бледной безволосой груди, пил красный сомский чай, придерживая второй рукой на колене пачку рисунков.
Лицо его было, как Конрад и предполагал, изрядно пожеванным после — наверняка ведь! — давешней вечеринки: догадаться об этом можно было уже по недовольной физиономии госпожи Бруно, отворившей Конраду дверь.
Впрочем, никакие трудности и испытания, выпадавшие Гаю накануне, не могли лишить его радушия и чувства радости от жизни сегодня.
— Конрад! — вдохновенно выдохнул, едва успевая подхватить разлетающиеся листы. — Рад, рад! Давно тебя, чертяку, не видал! Говорят, ты решил бросить творчество?
Тактом Гай тоже не отличался, заменяя его бесшабашной открытостью. Обижаться на него, впрочем, было совершенно невозможно. Кто же обижается на природное бедствие? Природное бедствие пережидают, а потом продолжают трудиться, восстанавливая разрушенное.
— Желаешь чаю? Один офицер — морская пехота, царица морей! — передал: как поклонник моего таланта, представляешь? Теперь такого — чаю, я имею в виду — не найдешь: проклятая война… Да ты проходи, проходи.
Конрад прошел, и на этот раз от чаю не отказался. Тот и вправду был хорош: пряный, отдающий горечью и медом. Мелкие сушеные цветочки расцветали на дне желтыми лучистыми звездами — как если бы прямо в чашке открывалась бездна. Такое бы суметь зарисовать и вставить в сюжет… Смешенье смещенных миров, герой, налив чаю, вдруг обрушивается внутрь и тонет, тонет, чтобы вынырнуть посреди моря у безлюдного острова. И чтобы странные обезьяны…
— Я, собственно, — сказал Конрад, оторвавшись от созерцания микрокосма в чашке, — к тебе по делу.
Гай ухмыльнулся:
— Не удивлен. Совсем не удивлен. Все теперь приходят ко мне по делу. Всем вдруг стало что-то нужно, словно мир сошел с ума и устремился к последней черте, проведенной словом «успеть». Представляешь, если бы наши предки…
— Ричард Фокс, — оборвал его излияния Конрад. — И его романы «Уходящие в закат» и «Черная рыба бездны». Возможно, и еще какие-то, недокументированные.
