— На что же ты надеешься?
— На случайность.
Леон зашипел сквозь стиснутые зубы.
— Успокойся, — сказал Умнейший. — Будущее покажет, прав я или нет, но лично я думаю, что эта случайность уже произошла.
— Фрон, что ли?
— Несомненно. И еще у нас есть десинтор, главное оружие заурядов.
— Как? — Леон вскочил с места.
— А я разве не сказал тебе? — удивился старик. — Один зауряд-Б мы все-таки сбили. Подкараулили и свалили зениткой там, где хотели. Аконтий с двумя подмастерьями попытался вскрыть его до самоликвидации…
— Безумец! — Леон ударил кулаком по столу. Старик пожевал губами и тихо проронил:
— Умный безумец. Он успел. А самое главное, он успел подготовить себе смену. Видишь ли, десинтор он снял, но облучился и умер. Вчера похоронили.
Хорошо… Нет, то, что погиб Аконтий, конечно, ужасно, потеря невосполнимая, — но по крайней мере ремесленник погиб не зря, и вообще подумать о нем можно потом. Хорошо то, что повезло уцелеть, когда уже не надеялся, хорошо, что вернулся — жаль, нельзя колесом пройтись на виду у всех… И обойдемся. Но можно слегка расслабиться, что уже сделано, и позволить себе короткий отдых, прежде чем вновь с головой увязнуть в добровольной каторге. Хотя бы несколько часов побыть обыкновенным человеком, охотником Леоном из мирной деревушки… И выпить Тихой Радости. И вспомнить Филису…
Тирсис! Фаон, Сминфей, Элий, Батт! Куда подевались эти мальчишки?
Придут. Парис, несомненно, уже разослал повсюду весть о счастливом спасении вождя, и мальчишки прибегут первыми. Чудак-человек этот Парис — не захотел поговорить по душам, как в былые времена, отвечал невпопад, терзал бороденку — едва не выщипал, сослался на срочную работу, убежал куда-то… И глаза у него бегали — с чего бы?
Умнейший, если подумать, тоже принял его как-то странно. Несомненно, обрадовался возвращению вождя, но как-то двусмысленно обрадовался. Что-то смутило его, и даже не захотел старик скрыть смущение. Или не смог. К концу беседы стал заметно тяготиться, поглядывать на водяные часы. Мог бы и отвлечься на лишний час ради столь невероятного события. Видно же: дело движется, после первого разгрома оборона налажена не из рук вон плохо, и каждый чем-то занят. Суеты и беготни при штабе куда меньше, хотя штаб разросся и занимает не один дом, а три и называется Ставкой. Деревню едва узнать: где между домами не посажены немаленькие деревья, там натянута маскировочная сеть, огороды же и вовсе исчезли. Не деревня, а клочок леса и сливается с лесом.
На границе слияния сидел на траве Кирейн, трезвый, но синий. Сказитель творил. Явлению Леона он нисколько не удивился.
Леон приветственно помахал тыквенной флягой.
— Мне нельзя, — скорбно вздохнул Кирейн, помахав в ответ листком, и почему-то очень быстро спрятал листок за спину. — Четыре строфы еще… и тогда можно… — он закусил губу с горечью тонущего, убедившегося, что вместо спасительного пробкового полена в него метнули булыжник. — Не могу я…
— Можно, можно, — сказал Леон, присаживаясь рядом. — Я разрешаю.
Кирейн страдальчески потянул ноздрями воздух.
— А приказать ты не можешь? Леон весело расхохотался.
— Уговорил. Приказываю: пей!
Кадык сказителя дергался с невероятной быстротой. Безумный взгляд ни на миг не отрывался от фляги, словно намеревался ее просверлить. Страшно и отдельно друг от друга двигались уши, улавливая плеск Тихой Радости в сосуде.
— Ну же! За мое возвращение!
— Только ты скажи потом, что сам мне приказал, — прошептал Кирейн, оглядываясь. — Я на тебя буду ссылаться, а ты уж подтверди, не забудь. Знаешь, у Париса какие люди? Учуят — глотка потом не допросишься. Тут в деревне всего один источник, так его караулят. А в лесах на пять переходов нет родников, даже с дурной струёй ни одного не осталось. Я уж горький корень в лесу жевал — нет, не забирает. В бензин перегонку лили, так я того бензина глотнул. По шее мне съездили и сказали, что больше не дадут…
— Кто это тебе не даст? — развеселился Леон. — Я прикажу. Я вождь.
Кирейн как-то странно посмотрел на него и, мгновенно выхватив флягу, запрокинул голову. Жидкость с клокотанием исчезала в его глотке, словно ее лили в бурдюк через большую воронку. Глаза сказителя слегка осоловели. Он с неохотой вернул флягу Леону и перевел дух.
— Вот спасибо, вот уважил… Э, ты все не пей, ты мне еще чуток оставь. Я же не могу так… Не поверишь: сижу с самого утра — и хоть бы одна строка! Говорю им: без патронов стрелять нельзя, а без выпивки писать, значит, можно? Вот хоть ты мне ответь: можно?
— Нельзя, — согласился Леон. Его одолевал смех. — А что пишешь? Сагу?
— Песнь.
Из-за спины Кирейна выпорхнул измятый листок и тем же путем скрылся обратно.
— Дай-ка посмотреть.
— Кхм, — смутился Кирейн. — Чего?
— Дай посмотреть, говорю.
— Чего посмотреть?
— То, что за спиной прячешь.
Кирейн маялся так, словно был юношей, обреченным отдать свою невинность развратной старухе. Леону пришлось пригрозить, что он сам на глазах Кирейна немедленно допьет Тихую Радость, если только…
— Ну вот, давно бы так.
Он прочел неоконченную песнь дважды, первый раз бегло, второй — внимательно. Пожал плечами, хмыкнул.
— Чего вздумал стесняться? Астил давно заслужил, чтобы о нем песнь была. Хм… а кто заказал? Парис? Кирейн закряхтел.
— Умнейший…
— И правильно сделал, — одобрил Леон. — Он само собой, а я как вождь еще сагу о нем закажу… большую.
— Какой ты вождь! — Кирейн в сердцах сплюнул. На Леона он почему-то не смотрел. Леон моргнул.
— То есть?
— Астил теперь вождь и останется им, а ты — никто! Понял? Одно имя: Великий-де Стрелок. Велено про тебя больше ничего не писать… Дай-ка Тихой Радости.
— Что? Повтори!
— А то. Астил, говорю, теперь…
— Почему он? — От шепота Леона Кирейн пугливо отодвинулся и заерзал задом по траве.
— Умнейший так решил…
— Кто?!
— Спохватился, — буркнул Кирейн, упрямо не глядя в лицо Леона. — Где твои глаза были, когда старик у нас в деревне появился? Я нетрезв был, а и то помню, Умнейший все о Линдоре расспрашивал: что, мол, за человек, да не глуп ли, да решителен ли, да пойдут ли за ним люди… Линдора он хотел взять, не тебя! Линдор Умнейшего не послушал и погиб. А ты старику уже потом подвернулся…
Ударило в темя — словно хотел распрямиться и нашел макушкой низкий потолок. Вот, значит, как… А ведь верно, понял вдруг Леон, все так и было, Кирейн не солгал, и нельзя винить в предательстве Умнейшего, всегда думавшего о людях и никогда — о человеке. Таков уж он есть.
Как будто второй, раз Леон падал на лес в «летающем крыле» — и вот он снова сидит на земле, разбитый и ничтожный, и снова, как тогда, терпит боль… Но ту боль можно было вытерпеть.
Кирейн жадно досасывал остатки Тихой Радости, скворчал и булькал.
— А этот Астил — какой он? — спросил Леон, глотая комок.
— Астил-то? — Кирейн наморщил лоб, с трудом оторвавшись от фляги. — Как тебе сказать… Крупный такой, кряжистый. И не скажешь, что южанин. Решительный очень. С Умнейшим советуется, уважает его… Рифму на «Астил» не подскажешь? Тут у меня, кроме «убил», ничего не выдумывается, так ведь не убил он покамест Железного Зверя, только собирается. Опять же, глагольная рифма…
— Вчерась решительный Астил Леона враз освободил, — злобно процедил Леон.
— Погоди, погоди, — встрепенулся Кирейн. — Дай запишу.
Чуть только адъютант, посланный с пустяковым поручением, вышел за дверь, Леон вернулся к прерванному занятию. Из-под завалов на столе он добыл хитро сложенный лист пчелиной бумаги, критически осмотрел его, вздохнул и решил начать сначала.
Он развернул лист и тщательно разгладил места сгибов. Затем начал складывать лист заново, прикидывая в уме расстояния и углы. Дело двигалось. Через несколько минут обозначились бумажные лапы, затем куцый хвост. Труднее было с головой. За несколько последних дней Леону уже удалось сложить из бумаги рыбу, птицу-свинью, свеклобаб и дракона. Никак не удавался лишь совиный страус.
Леон уронил недоделанную игрушку на пол и стал смотреть в окно. Там не происходило ничего интересного.
Он выжил. Он вернулся. Изменило ли это хоть что-нибудь?
Первые дни по возвращении прошли иначе: сначала поездки по ближайшим окрестностям, потом по не самым ближайшим. Крики. Цветы. Стихийные митинги.
Огромные толпы плачущих от радости людей, и у самого — комок в горле от волнения и трудно говорить…
Было. Кончилось. Надоело. И вот теперь он сидит в занятой им комнатке в крайнем штабном доме и делает вид, что всецело поглощен работой.
Просители? Некогда. В шею. Ходатаи из разных мест со слезными просьбами направить мобилизованных на защиту их родимых ничтожных деревень? Туда же ходатаев. Жалобщики: Полидевк опять превысил полномочия. Этих стоит выслушать с сочувственным вниманием и что-нибудь пообещать. Старик Йемен, знаменитейший на Просторе жизнезнатец, описавший сто тысяч видов летающих насекомых, просит принять по важному делу? Отказать без объяснения причин. Пусть жизнезнатец сам разбирается, кому теперь лобызать пятки, умоляя пощадить драгоценный ареал той или иной букашки. Депутация сельских старшин прибыла из какой-то дальней, забытой Нимбом деревеньки поздравить Великого Стрелка с избавлением от плена? Спохватились. Наступи дракону на хвост — он через неделю вякнет. Некогда выслушивать старичье, наследников прежних Хранительниц. Пусть их примет Парис, коли найдет время.
