и сходим. Мне хочется посмотреть, – у него на лице появилось ребячливое выражение, так дети реагируют на новую игрушку, – как ты пройдёшь в Кап-Тартар.
– Мне тоже, – не остался в долгу Иван.
Ходоки – тоже люди
Сарый, кротко поглядывая на сборы Ивана, завтракал: пил чай и заедал пряниками.
Иван вертел в руках правый сапог и сокрушался: каблук сбился, а носок побелел от стёртостей, словно его присыпали мелом.
«Симон вот говорил, что поле ходьбы нам компенсирует возраст, – думал он, – а почему тогда сапоги так быстро изнашиваются?»
Спросил о том Сарыя. Тот промолчал.
– И рюкзак тоже… – продолжал ворчливо Иван.
От Учителя он и не ожидал какого-либо ответа, просто делился мыслями. А с кем ему было делиться в квартире, где их было только двое?
– Смотри. А ведь совсем недавно новеньким и синеньким был… Да и ветровка моя!.. Ты только посмотри, Учитель. Ноги об неё вытирали, что ли? – продолжал бурчать Иван, рассматривая куртку на вытянутых руках. Она из-за долгой носки приобрела буроватый цвет и в некоторых местах протёрлась или порвалась до дыр. – В такой ветоши людям на глаза показаться стыдно. Я её теперь в реальном мире стараюсь снимать, чтобы окружающих не вводить в заблуждение, что я не нищий какой-то, а… эта… то есть я, ничего ещё себе. Снимаю и засовываю её в рюкзак поглубже… Сам видишь, какая она. Выбросить бы её, а не могу. Привык к ней. Удобная и надёжная. К тому же…
– Это у тебя, Ваня, врождённое, – подал голос Сарый, вытирая рот тыльной стороной ладони.
– Что врождённое? – не понял ученик и застыл с ветровкой в руках в ожидании объяснений.
– Старьё носить… Под нищего себя чистить.
– Я?.. Да я…
Учитель попал в самую больную точку Толкачёва.
Вечный, как ему казалось, поборник внешнего лоска, в душе он с трепетом признавал вещи, послужившие ему сполна. Вся его небольшая кладовка была до отказа забита ненужными ему пальто, куртками, изношенными рубахами и обувью. Такую свою, не скаредность, по его представлениям, а трепетную любовь к старым вещам он объяснял рачительностью. На самом же деле это был хлам, ненужный, так как никогда уже ему не понадобится.
И Сарый назвал всё это своим именем – врождённое. Оттого Ивану так и не удалось что-либо сказать на заявление Учителя.
– Ты не якай, – в голосе Сарыя явно проскальзывала скука, – а выброси всё это на помойку и купи новое… Укради, в конце концов… Уведи у кого-нибудь нужное тебе из-под носа… Что ты, Ваня, изображаешь из себя такого… серьёзного и щепетильного? В твои-то годы и при твоих возможностях?..
– Учитель!.. – воскликнул в смущении Иван.
– Что учитель? Потому и Учитель! Ведь говорил уже тебе: как ты живёшь? Бестолково, неинтересно, по-стариковски.
– Я?! – задохнулся Иван от несправедливых упрёков. – По-стариковски?
Он вытаращил глаза на внешне невозмутимого Сарыя – и вдруг, против воли и услышанного, рассмеялся.
Сарый важно кивнул головой: согласился с его реакцией на свои слова.
– Естественно, смешно. Ты, Ваня, слегка помешался на ходьбе во времени. А когда ты жить собираешься? По-человечески, я имею в виду?
– Но Учитель… Не воровать же мне, как ты призываешь. И потом… Ты же сам…
– Ты на меня не смотри и не примеряй на себя. Я что? Беженец из своего времени и мира. Я свой кимер исползал вдоль и поперёк, а он у меня с клювик колибри по сравнению с твоим. Ты-то у нас кто? КЕРГИШЕТ! А кому много дано, с того ещё больше спросится. Мне тебя вразумлять будто бы не пристало, но ведь ты, Ваня, совсем недавно жил полнокровной жизнью, а сейчас скачешь по времени, что блоха по спине шелудивой собаки. Кто случайно мимо прошёл, на хвост того ты и вскочил. А зачем, сам, наверное, не знаешь. Да, похоже, и узнавать не хочешь… Туда прыгнул, сюда отскочил, здесь выскочил… А-а… – словно о чём-то безнадёжном неопределённо закончил свою тираду Учитель.
Пристыженный и в равной степени возмущённый словами Учителя, Иван даже не услышал короткого звонка в дверь.
– Иди, открой, – подсказал Сарый и, тяжело вздохнув, потянулся за очередным пряником. – Симон, наверное, пришёл.
Симон привёл с собой дона Севильяка и нелепого вида человека – от надетой на него одежды. Его как будто только что вырвали из какого-то не менее странного, как и его одеяние, спектакля. На нём была надета длинная, в складках белая хламида. Длинные, тщательно расчёсанные крашенные в неопределённый – не то в травяной, не то в серый – цвет волосы, полностью скрывали его лицо. На шее почти до пупа висела толстая, тяжёлая золотая цепь с вкрапленными крупными алмазами; от них даже в полутёмной прихожей во все стороны красиво прыскали радужные лучи.
Дон Севильяк одет был проще, но живописнее: пёстрая рубаха с преобладанием красного цвета, нанесённого смелыми мазками, и широкие ярко жёлтые штаны поражали полной дисгармонией. Он, как всегда бесцеремонно, оттиснув Ивана к стене, протолкнулся в дверь, густым басом оповещая квартиру о своём появлении; она тоже, традиционно уже, отозвалась звоном, дребезжанием и стуком.
– Знакомься, Ваня, – поздоровавшись, сказал Симон, – Это Манелла, она пойдёт с нами.
– Она? – удивился и растерялся Иван.
Он уже так свыкся с мыслью об отсутствии среди ходоков женщин, что никогда не задавался заботой порасспросить Учителей о феномене такой дискриминации среди людских полов. А тут, на тебе, познакомься. С ней!
– Она, она, – весело подтвердил Симон, явно довольный произведённым эффектом.
Манелла откинула волосы, открывая обыкновенное, на первый взгляд, лицо женщины лет тридцати пяти. Впрочем, как теперь знал Иван, ей могло быть и больше раз в десять.
– Иван, – запинаясь, представился он.
– Манелла, – отозвалась она мелодичным голосом. – Я его таким и представляла, – обратилась она к Симону. – Только не думала, что он окажется таким вот красавчиком.
– Это плохо?
– Для мужчины – да. Ненадёжен и самомнителен, – заявила она решительно. – У таких красавчиков воображение на уровне быка, разглядывающего себя с умилением в зеркале. Нарциссы!
– Это к Ване не относится.
– Сомневаюсь, – в манере говорить её прорывались ядовитые нотки, и сквозила нескрываемая сварливость, подстать Камену. – Но исключения есть, конечно. Редко вот только, – добавила она с нескрываемой печалью в голосе. – Мне такие никогда что-то не встречались. Так что я остаюсь при своём мнении.
– Зря ты, – сказал Симон, – в этот раз тебе повезло: ты встретила такое исключение.
– Это всё мужские придумки и враки…
Слегка сбитый с толку, Иван безмолвно переводил взгляд с Симона на Манеллу и обратно. Они словно позабыли о нём и несли о нём же беспардонную чепуху, а точнее, без особой уважительности к его самолюбию обсуждали его качества, как человека. И это всё будто за глаза где-то в другом месте, а не при нём.
«Вот ещё
