— Сделал что плохое?
— Нет, зачем? — улыбнулся Ибрагим. — Я ведь иностранец. Пусть депортируют. Доехать хочу без проблем, с удобствами. Мне и детям в милиции билеты купят, отправят. Что я буду зайцем по вагонам мыкаться? Поеду, как приличный человек, в общем вагоне.
— Поезжай. Может, работать устроишься…
Ибрагим криво усмехнулся.
— Очень я уважаю тебя, Доцент, а и ты туда же… Работать! Сам-то что не идешь работать?
Я задумался. Как объяснить не слишком грамотному, да еще и не слишком хорошо владеющему русским языком Ибрагиму концепцию, которая подвигла меня пойти в люди? Бросить все имущество? Оставить жену, работу, привычный уклад жизни?
Кажется, еще Резерфорд говорил: если вы не в состоянии объяснить техничке, убирающей вашу лабораторию, чем занимаетесь, то вы и сами этого не понимаете.
— Стремлюсь к свободе, — объяснил я. — Понимаешь, не хочу ни за что отвечать. Я и так в ответе за весь мир! Ты вот только за семью отвечаешь. А я — за каждого человека. И, когда живешь, как обычно, делаешь какую-то свою работу — не получается думать обо всех. Заботы о насущном мешают думать о глобальных… хм, ну, по-настоящему важных вещах…
— Не понимаю, — коротко ответил Ибрагим. — Ученый ты человек, Доцент!
— Вот как бы тебе лучше объяснить… Если человек чего-нибудь хочет — это исполняется. Ты захотел, чтобы твои дети умели читать и считать, а сам научить их не можешь — и ты встретил меня. Ты хочешь, чтобы твои дети не голодали — и находятся добрые люди, которые подают им на хлеб. Если ты по-настоящему захочешь изменить свою жизнь — ты ее изменишь.
— И ты хочешь в этой норе жить? — не поверил Ибрагим. — Хотя у тебя даже паспорт имеется?
— Да. Отсюда я вижу мир таким, какой он есть. Мне не застилает глаза пелена условностей.
— А я не хочу так жить! — засмеялся мой восточный приятель. — Я хочу быть баем. А не работать на бая за гроши, чтобы мои дети опять голодали. Но ведь я не бай, Доцент! Так что, неправильно ты говоришь. Где-то есть ошибка.
— Значит, чего-то ты хочешь больше, чем быть баем. Например, посмотреть мир. Или не обижать никого. Ты ведь добрый, деньги мне давал, когда самому они были нужны, и на детей никогда не кричишь — я заметил. Так?
— Так. Мне обидеть человека трудно. Жалко людей, — ответил Ибрагим. — Даже тех, кто плюет в меня, ругает. Аллах воздаст им за это. А я помолюсь, чтобы воздаяние обошло их стороной. Пусть живут, как живется.
— Баю людей обижать приходится. И не один раз. Не будет обижать — его другие затопчут. Стало быть, баем ты не сможешь быть.
— Я не могу. Абдулла мог бы. Он злой. И украсть может, и отобрать деньги. Тоже хочет баем быть.
— Значит, и он хочет не сильно. Или все остальные не хотят, чтобы он баем стал. Мир справедливо устроен, Ибрагим!
— Мир справедливо устроен, Доцент! Я в это верю! Так его устроил Аллах! Ты верно говоришь! Я в это верю. Только почему я скитаюсь по чужим улицам — вот вопрос? Почему бай не может быть хорошим и добрым?
Я вздохнул.
— Может, Ибрагим. Но значит, есть что-то еще, что не дает тебе стать баем. И что не дает баю стать хорошим. И это, наверное, справедливо.
— Если бы не было справедливости на свете — и жить было бы незачем, — кивнул мой восточный друг.
— Жить всегда есть зачем, — возразил я. — Какой бы философской системы мы ни придерживались.
Потом сообразил, что Ибрагим не совсем понимает меня, но не огорчился. Семена упали на добрую почву. Мой друг подумает над моими словами год, два, три… Или десять лет… И что-то начнет понимать.
Ибрагим полез во внутренний карман грязного черного пиджака. Было еще не слишком тепло, но куртки у него не было, везде он ходил в этом пиджаке. Вынул оттуда новый, в кожаном переплете блокнот и красивую, сделанную «под натуральный камень» ручку.
— Ты ведь ученый, Доцент, — смущенно улыбнулся он. — Я принес тебе подарок. На память.
Я тоже улыбнулся. Отказаться — нельзя. А сказать, что я решил не иметь никаких вещей — долго объяснять. Расстраивать хорошего человека.
— Спасибо, Ибрагим. Кем я только не был…
— И кем же? — заинтересовался он.
— Ученым. Священником. Военным. Очень богатым человеком… ну и, конечно, молодым разгильдяем… Все мы были молодыми…
— Да, — солидно кивнул Ибрагим. — Каждый был молодым и беспутным. А богатым — не каждый.
На холм, где располагался люк, ведущий в мой колодец, вбежали дети Ибрагима: Фирюза и Рахим.
— Никита! Никита! — кричали они. — Мы уезжаем, слышал?
— Слышал, — улыбнулся я, кладя руки на головы детей. — Удачи вам. Учитесь. Любите людей, но будьте бдительны.
— Хорошо, — солидно кивнул Рахим.
Втроем они спустились с холма. Я смотрел им вслед. И тут из-за двухэтажных бараков, из-за гор мусора почти неслышно вылетел черный автомобиль. «Кадиллак», кажется. Шума двигателя и неслышно, только гравий под колесами хрустит. Из автомобиля выскочили два огромных бритых парня с пистолетами. Один схватил за шиворот Рахима, другой поймал за руку Фирюзу. А Ибрагим — куда он от детей денется?
Бритоголовые запихнули детей в машину, сунули туда же Ибрагима, оскалились в мою сторону. Наверное, тоже решили прихватить с собой.
Я вполне мог убежать. Мог и остаться. Потому что мне эти бандиты ничего сделать не могли. Но так жалко стало Ибрагима и его детей! Даже если эти бритые — переодетые милиционеры, которые всего-то хотят депортировать мигрантов из нашей страны. Но скорее всего, это самые настоящие бандиты. И ничего хорошего Ибрагиму, Фирюзе и Рахиму ждать не приходится.
Справиться с бандитами я не мог. Они сильнее. Они вооружены. Да и имей я какое-то оружие — должен ли я стрелять во врагов? Для того ли я уходил из дома, жил в этом люке? Нет у меня врагов. И бритоголовые так же несчастны и беззащитны, как любой в мире. Или так же счастливы. Или так же блаженны. Даже самые жестокие люди — чьи-то дети…
И я пошел с холма к машине. Навстречу громилам.
— Отпустите их, пожалуйста. Зачем вы схватили детей, их отца?
Парни посмотрели на меня, как на сумасшедшего. С изрядной долей презрительности. Сострадания в их взглядах не было.
— Мы и тебя возьмем, — процедил один из них, в коричневой кожаной крутке. — Не боись, не страшно! Будешь работать, приносить пользу обществу. Как все твои беспаспортные друзья-подонки.
Ситуация начала проясняться. Бандиты похищали людей и продавали в рабство. Какие там вивисекторы? Какие душители? Мы скатываемся к средневековью, к жестоким древним временам, когда человека лишали самого дорогого, что у него есть — свободы! Для того чтобы кто-то другой за счет чужого голода мог съесть лишний кусок мяса, за счет чужой несвободы стал немного свободнее сам.
