Среди шин все слыхали о ней, хотя мало кто мог бы узнать в лицо. И точно уж не жалели — завидовали. Пятилетней девочкой попала она в белую крепость. Двенадцатилетней впервые покинула ее в одиночку. И, вернувшись через полгода, получила награду.
Суэ не поднимает глаз — и без того ее удостоили чести великой, лично с господином говорить.
Занавески задернуты — от яркого утреннего солнца спасают, и лица обоих в тени. А голос Высокого негромкий, отчетливый, как и все голоса придворных.
— Отыщи его родных.
— Да, господин.
—Если живы, приведи в надежное место — сама подберешь куда. Там дождешься, пока заберут.
— Поняла, господин.
— Если мертвы — все про них разузнай, как звали, кто такие.
— Будет исполнено, господин.
Суэ удаляется в полупоклоне, не осмеливаясь повернуться спиной, пока не доходит почти до самой двери. И лишь тогда выпрямляется.
И словно просачивается сквозь занавеску, не качнув складок.
Кору подходит сзади. Ее волосы пахнут ягодами ежевики.
— Мальчишка тебе зачем? Люди Шену троих лазутчиков-шин убили уже. А мы только молчать и можем.
— Я всегда жду спокойно. Но когда придет время, у меня должно быть оружие — все, какое смогу найти.
— Эта женщина… думаешь, справится?
— Ты сама женщина, — Каэси с улыбкой смотрит на жену. — И тоже на многое способна. Так что же сомневаешься в ней?
— Я устала от наглости Лисов. У них под контролем чиновники половины провинций.
— А у меня — шин.
— Средний из братьев, Ханари, начинает значить немало среди военных.
— Пусть пока возится с новобранцами. Не забудь, за ним следить — легче легкого, и его часто не бывает в столице — почти все свои дни проводит в лагерях и школах по подготовке бойцов. А там не до придворных интриг. К тому же он слишком порывист — он не станет серьезной помехой. А вот мальчик, Тами, может со временем… если дадим это время.
— Так зачем тебе любимец повелителя? И даже не он, а родня?
— Родня — чтобы держать его крепко, а сам он… — улыбка вновь трогает тонкие губы. — Ты говорила о среднем Лисе?
* * *
Человек не сводит глаз с багровой полосы на западном небе — закат, жестокие краски сегодня. И волосы стянуты повязкой цвета заката, золотом вышит знак дома Асано. А ткань и покрой одежды совсем простые, строгие. Человек этот не любит пышности. Да и сам он с виду — клинок, наполовину извлеченный из ножен. Даже когда смеется — клинок. А мог бы поэтом стать — порою такие строки слетают с кончика кисти, что ахнули бы придворные. Никому не покажет. Считает — не для воина такое занятие. А что — для воина?
Неужто изматывающие поездки, тренировочные бои, команды, которые он отдает зеленым новичкам и тем, кто их обучает? Нет. Все — шелуха. Одно только есть, один. Тот, для кого никто слов не подыщет.
Тот, кто до безумия доведет сочетанием противоположностей, неправильностью — и совершенством.
Не скажет никто, когда осознал Ханари — нет дороги назад. Когда встретил живую игрушку с глазами оленя? Когда понял, что и другие ценят то, что приглянулось Лису? Или — когда увидел на золотой лошади в свете заката — с отрешенным лицом, словно сошедшего с неба?
Другие — тоже ценили. Может быть, это и накормило огонь — вспыхнул так, что не погасить.
Старший брат понимал все. Но лишь о Доме заботился — а смотреть на чужое опасно. Пытался образумить, потом рукой махнул. Все равно не добьется желаемого. Жаль, если шею себе свернет.
Война с повстанцами затянулась. И войной-то назвать ее было сложно. Мятежники появлялись то тут, то там и наносили удары. Искать их по лесам было почти безнадежно. Подозревали, что вожаки у мятежников по большей части из сууру.
Но все же единого предводителя не было, крестьяне, даже лишенные всего, хоть и озлобились, воевать не умели.
И Столице это порядком надоело. К тому же шин приносили сведения, что сууру проходят через границу — с этих соседей станется и вожака народу подкинуть. Была уже пара попыток, да неудачных. Первый такой посланник не успел ничего сделать, его убили в стычке с солдатами гарнизона, а второй — не сумел добиться доверия. Не о том говорить начал. Так и тянулись недели, и вся Тхэннин мечтала о покое или хоть передышке.
Два года стояла засуха — поля были словно подернуты желто-бурой пылью. Чахлые посевы обещали скудный урожай. Но высохшие злаки — картина привычная, а разоренные деревни и пепелища — куда более страшная. Хоть и не много пока встречалось таких, Суэ полагала, что с нее достаточно. Но приказ требовал исполнения, и приходилось идти и идти, нашаривая в беседах призрачные нити, намеки, тени нужных сведений.
Одинокая женщина во время бедствий вызывает меньше подозрения, чем одинокий мужчина. Это, наоборот, когда все спокойно, не станет одна бродить по дорогам — подозрения вызовет: может, беглая, ссыльная? А тут понятно. Семьи лишилась или дома. Котомка за спиной, одежда не новая, но добротная, волосы стянуты в узел, как носят и почтенные жены и вдовы, если муж умер давно.
Суэ прошла вдоль просяного поля, увидела женщину с большой корзиной. Приблизилась, заговорила — в меру уверенно, в меру робко:
— Несколько лет назад мальчик из этих мест ушел с караваном. Говорят, что погибли все. Ищу его родных…
— Э! Не найдешь, милая! — оживилась женщина. — Я знаю, о ком ты. Как его звали-то… не помню. А вот в семье, его, сироту, приютившей, дочка была младшая — мой сын ее в жены думал взять, как подрастет. Уже сговариваться хотели. Только нет больше деревни той.
— Нет?
— Плохо стало совсем… — пожаловалась женщина. — Пришел отряд, всех поубивали, дома сожгли. Кого-то они из мятежников прятали…
— Ох, какая новость, — вздохнула Суэ. — Детей жалко. И девочку…
— Аюрин ее звали. Эх, огонь — девчонка была! Я сына отговорить пыталась — зачем ему бойкая такая? А сейчас вспоминаю — и плачу.
— Огонь, говоришь? Красивая, верно?
— Да, неплоха. Подвижная такая, невысокая. Носик остренький, — живо пальцами показала, какой нос. И вновь принялась жаловаться. Но Суэ уже не слушала.
Она удалялась неторопливо, раздумывая. Задание выполнено, сказали бы многие. Но Суэ поверила бы в смерть всех родных, только если бы сами они прислали ей об этом весть из иного мира. Женщина решила разыскать повстанцев — то, что можно у них разузнать, лишним не будет.
Так она шла мимо маленьких полей, мимо чахлых деревьев и покосившихся домиков. Все равно ей было, как живут бедняки, — У Суэ другая жизнь.
Так она шла по тропинке, и скоро тропинка свернула в лес. Суэ подтянула рукава дорожной кофты — жарко было, хоть и весна еще — и старалась держаться в тени. Мошкара летала, но не кусалась, только гудела негромко. Женщина уставала — и садилась у дерева отдохнуть, потом вставала и неторопливо шагала дальше.
