— Откуда вы знаете про рождение острова? Он появился лишь сегодня утром, по всепланетке о нем пока не передавали…
— И о птице, к которой приближается дог, по всепланетному телевидению не передавали. Но птица существует. Чем она хуже вулкана?
— Что вы талдычите про птицу, которая погибает?
Дичайшие выкрутасы!
— Не погибает, а может погибнуть. Но не погибнет.
Ибо вы возьмете мой фонарик и в ста десяти метрах отсюда, если помчитесь вот на эту звезду, заметите под березой вороненка со спутанными проволокой лапками.
Когда звезду закроет туча, ориентир — лай бульдога.
Держите фонарик, смелее, он не взорвется.
— Вороненок, бульдог, оживший чокнутый мертвец — час от часу не легче! Я — руководитель экспедиции, в конце-то концов! Без меня они не смогут улететь. Сам Куманьков в курсе. Самолет в двадцать три двадцать, а теперь…
— Теперь, если угодно знать верное время… — заговорил было я, но он сверкнул светящимся циферблатом и едва не закричал:
— Что за нелепица? На моих только девять. А выехал — в полдесятого! Сколько на ваших?
— На моих столько же, — сказал я. — Тютелька в тютельку. Не верите? Убедитесь сами, вот… И не раздумывайте. Раз я остался жив, птицу придется спасти.
Прежде чем взять фонарь, он сардонически ухмыльнулся и покрутил пальцем у виска.
— Красивая у вас улыбка, — сказал я. — Лишний раз убеждаюсь: не всяк злодей, кто часом лих.
Вороненка он принес через восемь минут три секунды.
— В самый раз поспел, — сказал он, отдуваясь. — Псина едва им не отужинала. Пока проволоку распутывал, все пальцы мне исклевал, стервец. Аж до крови.
Клювище — острей гвоздя. Получайте вашего вещуна!
— Нет, сами и выпускайте на волю. Вы ему тоже кое-чем обязаны. Мне же верните фонарик.
— Я никому ничем не-обязан! — возмутился вороний благодатель. — Правильно поговаривают, что коекто из старцев, несмотря на всеземной запрет, потягивает спиртное. Дед, да ты попросту пьян.
Он опять перешел на «ты».
— Я пьян давно, мне все равно, — сказал я. — Вон счастие мое на тройке в сребристый дым унесено.
— Фонарик, Кергелен, какая-то тройка допотопная, какой-то вороненок — что за абсурд? Кто дал тебе право издеваться над людьми? — возмущался вулканолог, — не знающий стихов классика. — Почему сам не спасаешь своих пернатых тварей? Кто мешал тебе самому, черт подери, самому кинуться на свет звезды в разрывах туч? Кто?
Окончательно рассердясь, он обеими руками швырнул птицу вверх, и вскоре хлопанье крыльев затихло.
Я положил фонарик в карман.
— Решил молчать как пень? Эй, дед?.. — окликнул он.
— А кто вам мешает пересесть из элекара в кабину самолета — и в небо? К примеру, прямым ходом на Кергелен…
— Для этого надо быть не доктором наук и автором трех книг — учти, старина, это все в возрасте Иисуса Христа! — а обыкновенным летчиком.
— Точно так обстоит и со спасением пернатых, — сказал я. — Я занимаюсь кое-чем другим. В данное время, например, занимаюсь тем, что говорю вам: написать три книги в соавторстве с литературным прохиндеем — неприлично. Как и защитить докторскую под папиным крылышком.
Он кинулся к элекару, с треском захлопнул дверцу.
— Хватит морочить голову, взбалмошный прорицатель! Не знаю, кто тебя натравил на меня, кто эту катавасию подстроил. Но раскопаю, не сомневайся! Ой, как вашей братии не поздоровится!
— Я действую всегда в одиночку. В отличие от вас, — сказал я. Он завел мотор и осветил меня фарами, продолжая ворчать:
— Рассказать коллегам — не поверят, Чертовщина, антинаучный бред! Будет о чем поразмышлять на Кергелине. Надеюсь, больше никогда не встретимся.
— Не торопитесь трогаться с места, доктор наук: на Кергелен вы опоздали безнадежно. Взгляните на часы.
Рев, раздавшийся из элекара, немного меня утешил.
— Возмутительно! Заговорил меня, заболтал! Почти одиннадцать! Одиннадцать! Но только что было полдесятого? И вдруг — одиннадцать! Неужто одиннадцать, а?
— На моих ровно одиннадцать, — сказал я и сошел на обочину.
Тот, кто сидел за рулем элекара, действительно опоздал к самолету. Ни он, ни его экспедиция так и не попали на Кергелен. И никто никогда туда не попадет. На другой вечер после событий, разыгравшихся в березовой роще, чудовищным циклоном Цецилия научная станция Порт-о-Франсе на Кергелене будет уничтожена. Погибнут девять ее сотрудников и семь японских вулканологов, прилетевших утром. Известие о катастрофе произведет на того, кто сидел за рулем элекара, действие почти непредсказуемое. Он начнет бояться самолетов (не говоря о планетолетах), станет активным членом общества охраны земной природы (а к концу жизни и его председателем), заведет у себя дома живой уголок. О, не раз и не два в разные времена года будет он наведываться в рощу березовую, которая оставила его в живых. Наведываться в надежде встретить обиженного им чудаковатого старика. Но так и не встретит.
До конца жизни он никому не решится рассказать об обстоятельствах, предшествовавших его чудесному спасению.
* * *
Двухэтажный ресторанчик в виде терема с четырьмя башнями обнаружился в дальнем углу рощи. Сразу позади терема вползал на холм вишневый сад и пропадал в дрожащих озерах туманов. Подходя к терему, я услышал музыку. Я никогда не любил электроинструменты, они вызывают во мне отвращение своей мертвенностью, искусственностью. Такими скрежещущими, взвизгивающими звуками полны машинные отделения планетолетов. Так беснуются песчаные бури на Индре…
На стоянке перед теремом отражались в лужицах фиолетовыми огнями элекары. Их было 68. «Приличная компания наведалась в теремок. Но зачем столько свидетелей блаженства?» — подумал я.
Я поднялся по мокрым ступеням. На стеклянных дверях рука ремесленника вывела голубым и розовым пару целующихся голубков и надпись в виде вензеля из цветов:
ВСЕ МЕСТА ЗАНЯТЫ. ИЗВИНИТЕ! СВАДЬБА!!!
Цыганистого вида робот в красной рубахе распахнул передо мною дверь и склонился в подобострастном поклоне. Плечевые шестерни бедолаги еле слышно заскрипели: никто их давно не смазывал.
Появление бородача в черной куртке никого не заинтересовало, как будто все единогласно приняли меня за одного из роботов. Тем лучше. Я прошел влево, к огромному окну, задрапированному мрачными занавесками. Напротив вдоль стены тянулся стол с немалыми остатками пиршества. Люстры — аляповатые петухи на каруселях — светились вполнакала, и я не сразу разглядел на возвышении оркестрик — четверо в клетчатых штанах, грязно-желтых рубахах и отвратительных куцых пиджачишках, придающих музыкантам крайне легкомысленный вид. Впечатление усугубляли сапоги выше колен с раструбами и широкополые шляпы. Играли они, если это можно было назвать игрой, черт знает на чем, играли притом собственную музыку, чьих звуков с лихвой хватало на всех танцующих, а танцевали почти все.
