На его френче правее солдатского Георгия алели три пятна, лицо с лермонтовскими усиками было бледным.
– Гражданская? – мимоходом поинтересовался Савва Иваныч.
– Мазурские болота, – не глядя на него, ответил Подпоручик. – Убит наповал. – Он тронул струны и запел:
С милой мы вчера расстались,
в жизни все дурман.
И с тобой вдвоем остались,
черненький наган…
Хозяин возник за стойкой неожиданно, скорее всего, прямо из воздуха, его круглое носатое личико было профессионально гостеприимным, и на плече у него сидел взъерошенный оранжевый воробей, заменивший традиционного попугая.
– На кой черт у вас Сталин перед входом? – грубо спросил Савва Иваныч, снова пришедший в состояние лубка.
– Как же иначе? – искренне удивился хозяин. – Шутки строите с бедного еврея? Чтобы каждый, кому захочется, мог его разбить. Для того и держим.
– Все для клиентов, – подтвердил воробей. – Вы, ребята, не сомневайтесь, он, – воробей хлопнул крылом хозяина по уху, – он не из Тель-Авива, он – Абрам из анекдотов, так что тут все чисто.
Они уселись неподалеку от Подпоручика – тот с застывшим лицом перебирал струны, но ничего уже не пел. Кровь с его щеки текла на пол и превращалась в голубых ежей, тут же убегавших куда-то в угол. Опрокинули по стаканчику водки, закусили залежавшимся до печальности минтаем. За окном грохотали Поезда, На Которые Ты Не Успел, было скучно и тягостно, слова не шли на ум, может быть потому, что зал оказался донельзя обыденным, если не считать Мертвого Подпоручика, и Гай вдруг поймал себя на том, что скучает по миру, оставшемуся за дверью. По Ирреальному Миру.
Выпили по второй. Понемногу все вставало на свои места – в зал прошмыгнула сформировавшаяся школьница, подсела к Подпоручику и стала выспрашивать, влияет ли смерть на половые способности. В углу заухал филин. Отдаленные столики украдкой шептались об эскапизме, суча ножками. На плече подпоручика пророс сквозь погон белый георгин.
Эта рота
наступала в сорок первом,
а потом ей приказали,
и она пошла назад, –
вновь запел Подпоручик, не обращая внимания на шуструю девчонку, нырнувшую к нему под стол.
Эту роту
расстрелял из пулеметов
по ошибке свой же русский
заградительный отряд…
И кто-то новый, успевший незаметно появиться в зале, громко подхватывал припев:
Лежат они все двести
лицами в рассвет.
Им всем вместе
Четыре тыщи лет.
Лежат с лейтенантами,
с капитаном во главе.
И ромашки растут
у старшины на голове…
– Черт возьми, какая колоритная страница сорок первого года – заградительные отряды… – тихо, невидяще глядя в пространство и ни к кому не обращаясь, говорил Савва Иваныч. – Вот о ком следовало бы написать пухлый роман, ну почему у них не было своего Симонова… Ты со мной согласен, Гай?
– Я со всем согласен, – сказал Гай.
Они уже изрядно опьянели, мрачно и неожиданно, как умеют только славяне.
– Слушайте сюда! – крикнул хозяин, тоже успевший изрядно пригубить. – Начинается веселье! Похлопаем и поприветствуем тени! Наши дорогие гости, прошу без чинов и званий, у вас их все равно отобрали!
Он выбрался из-за стойки и бродил по залу, шатаясь, колотя в медный поднос, а в зале, оказывается, были уже заняты все столики – тени со звездами, ромбами, шпалами и прочей геометрией в петлицах, тени со звездами и полосками на погонах, тени в штатском, тени в платьицах довоенного и послевоенного фасона, тени в спецовках, просто тени, не было ни одного живого, и в тишине, под которую обычно плачут, вопил хозяин:
– Да не будь я Абрам, это таки стоит обмыть! Рахилечка, еще бокалы дорогим гостям! Кто сказал, что евреев это обошло? Оно их таки весьма не обошло! Весьма! Здравствуйте, шалом, шалом и прошу без чинов! Василий Константиныч, ваше здоровье! Сергей Мироныч! Товарищ Кронин, товарищ Крумин! Товарищ Крестинский, товарищ Ломов! Кясперт! Комаров! Енукидзе! Ербанов! Постышев! Гамарник, Ян Борисович, вам повезло больше всех, вы пустили себе пулю в лоб, когда это начиналось, впрочем, это начиналось гораздо раньше, Остапу Вишне в тридцать третьем влепили пятнадцать лет! Пливанов, великий русский лингвист, вашего портрета так и не удалось отыскать для посвященной вам конференции – уже потом. Но вы-то получили пулю в тридцать восьмом, улыбнитесь из могилы энциклопедическим словарям! И самое скверное даже не то, что вас вывели в расход, хотя вы были славой и гордостью! Самое скверное в том, что на каждого пережившего мы начинаем смотреть подозрительно – а что у вас в прошлом, мил-сдарь, как это вы уцелели? Он, конечно, объяснит вам, что при любом терроре нельзя расстрелять абсолютно всех, вы и сами это знаете, но продолжаете смотреть на него с подозрением…
Он бил в поднос, плакал, кричал что-то на скверном идише и кружился в неумелой лезгинке, а растрепанный воробей орал:
Звонко клацали затворы,
спецэтапом до Печоры…
и от призраков было уже не протолкнуться. Гай с Саввой Иванычем бродили меж столиками, чокаясь с каждой подвернувшейся рюмкой, кто-то подарил им на память оборванную с мясом петлицу комбрига, кто-то объяснил, что в лагерях имели шанс выжить в первую очередь врачи и парикмахеры, кто-то доверительно рассказал, что хуже всего, когда били сапогом под копчик, а чью-то дочку хоть и вышибли из института, хоть и изнасиловали в комендатуре то ли якуты, то ли казахи, но в женский шталаг на Новую Землю ее не отправили, до пятьдесят третьего она дожила, и до шестьдесят третьего дожила, а вот дальше не захотела, и голова вскоре распухла от имен, дат и подробностей, даже водка не помогала, и только Подпоручик, для которого все это и все они ни черта не значили, тянул свое:
Забудь, что время не течет назад,
забудь, что святу месту быть пусту…
А может, наоборот, он понимал больше всех, что ни к чему этот гомон, даже в Ирреальном Мире не нужен. Среди подпоручиков тоже попадаются философы неизвестной догмы, и это печально – с двумя звездочками на погонах особенно не разгуляешься, как бы ни приводили в виде завлекательного примера равных возможностей поручика Бонапарта, сержанта Батисту и прапорщика Крыленко.
Впрочем, Крыленко сидел тут же, в этом зале…
Подпоручика хватило ненадолго. Вскоре он напился и стал кричать, что в Мазурских болотах его уложили совершенно правильно и лично он против того пулеметчика ничего не имеет, даже готов поцеловать его тевтонскую харю. Потому что иначе он по своему свободомыслию неминуемо угодил бы в Красную армию, а там, глядишь, дослужился бы до комбрига и схлопотал пулю тридцать седьмого года. Так что никакой разницы.
