— Нет! — Вилли даже остановился, пораженный собственной жестокостью.
— Ну тут же рядышком, а? Пятый дом. И всего на минуточку, Вилли, — упрашивал Джим.
— На минуточку? — Вилли в сомнении оглядел улицу. Улицу Театра.
Все лето она была улица как улица. Здесь они лазили за персиками, за сливами и абрикосами, когда приходило время. Но вот в конце августа, в пору кислейших яблок, случилось нечто, разом изменившее все: и дома, и вкус персиков, и даже сам воздух под болтушками-деревьями.
— Вилли! Оно же ждет! Может быть, уже началось, а? — шептал Джим.
Вилли был непреклонен. Джим просительно тронул его за плечо. Они стояли на улице, переставшей быть яблочной, сливовой, персиковой. С некоторых пор она превратилась в улицу Единственного Дома, Дома с Окном Сбоку. Окно это — сцена, по словам Джима, а всегдашний занавес — сумрак за окном — иногда (может, и сегодня) бывал поднят. И там, в комнате, на чудных подмостках — актеры. Они говорят загадочные, невероятные вещи, смеются непонятно чему, вздыхают, их бормотание и перешептывание казались Вилли лишними, он не понимал их.
— Ну в самый-самый распоследний разочек, Вилли?! — не унимался Джим.
— Да если бы в последний! — в сердцах откликнулся Вилли.
Щеки Джима зарделись. В глазах мелькнул зеленый огонек. А Вилли словно наяву увидел ту ночь. Он только что закончил с яблоками на дереве, как вдруг голос Джима шепотом окликнул его с соседней ветки: «Смотри! Вон там!» Вцепившись в ствол дерева, странно возбужденный, Вилли смотрел и не мог отвести взгляда от сцены. Перед ним был Театр, там незнакомые актеры сдергивали через голову рубашку, роняли одежду на ковер, нагие, похожие на дрожащих лошадей, тянулись друг к другу, касались… «Что они творят? — лихорадочно думал Вилли. — Почему смеются? Что с ними стряслось? Разве это хорошо?»
О, как ему хотелось, чтобы свет на Сцене погас! Но Сцена там, за окном, была освещена ярко-ярко, и Вилли, оцепеневший на своем суку, глаз не мог оторвать. До него долетал смех, он вслушивался в смутные звуки, пока в изнеможении не скользнул по стволу вниз, почти упал, потом посмотрел вверх, на Джима — тот все еще висел на своей ветке: лицо словно опалило огнем, рот приоткрыт…
«Джим, спускайся, — позвал Вилли. Не слышит. — Джим!»
Джим наконец посмотрел вниз, странно посмотрел: как будто идиот прохожий предложил ему перестать жить и спуститься на землю. И тогда Вилли убежал, убежал один, просто погибая от половодья мыслей, не думая ни о чем, не зная, что и подумать.
— Вилли, ну пожалуйста!
Даже глаза Джима просили. Руки прижимали к груди книжки.
— Мы в библиотеке были? Тебе мало? Джим упрямо помотал головой.
— Тогда захвати мои, ладно?
Он отдал Вилли книги, повернулся и легко побежал под шелестящими, мерцающими деревьями. Обернулся. Кричит:
— Вилли! Знаешь, ты кто? Старый, глупый, дрянной епископальный баптист!
Пропал.
Вилли изо всех сил притиснул книги к груди. Ладони у него повлажнели.
«Не оглядывайся! — говорил он себе и сам же отвечал: — Не буду, не буду!» Не оглядываясь, он пошел к дому. Быстро.
На полдороге за спиной Вилли послышалось пыхтенье.
— Что, Театр закрыт? — бросил Вилли, не оборачиваясь. Джим поравнялся с ним и долго шел рядом молча.
— Там нет никого.
— Отлично! Джим сплюнул.
— Ты, проклятый баптистский проповедник… — начал было он.
Из-за угла выкатилось навстречу перекати-поле — мятый бумажный шар подскочил и лег у ног Джима. Вилли со смехом пнул мячик — пусть летит, и замолк.
Бумага развернулась и по ветру плавно скользнула пестрая афишка. Ребятам вдруг стало холодно.
— Эй, погоди-ка… — медленно проговорил Джим. И вдруг они сорвались с места и помчались за ней.
— Да осторожней ты! Не порви!
Бумага у них в руках вздрагивала и, казалось, даже погромыхивала, как маленький барабанчик.
ПРИХОДИТЕ 24 ОКТЯБРЯ!
Губы Джима двигались, не сразу произнося слова, написанные затейливым шрифтом.
КУГЕР И ДАРК
КАРНАВАЛ!!!
— Эй, двадцать четвертое… Это ведь завтра!
— Не может такого быть! — убежденно сказал Вилли. — После Дня Труда карнавалов не бывает!
— Да плевать на это! Посмотри! «Тысяча и одно чудо!» Смотри! «Мефистофель, пьющий лаву! Мистер Электрико! Монстр-Монгольфьер!» Э-э?..
— Воздушный шар, — пояснил Вилли. — Монгольфьер — это воздушный шар.
— Мадемуазель Тарот! — читал Джим. — Висящий Человек! Дьявольская гильотина! Человек-в-Картинках! Ого!
— Да подумаешь! Просто парень в татуировке!
— Нет. — Джим подышал на афишку и махнул по ней рукавом. — Он раз-ри-со-ван, специально разрисован. Погляди, он весь в чудовищах. Целый зверинец! — глаза Джима так и шарили по афише. — Смотри, смотри, Скелет! Вот здорово, Вилли! Не какой-нибудь там Тощий Человек, а Скелет! Во! Пыльная Ведьма! Что бы это могло быть, а, Вилли?
— Просто грязная старая цыганка…
— Нет, — Джим прищурился, будя воображение. — Да… вот так… Цыганка. Она родилась в Пыли, в Пыли выросла и однажды унесется обратно в Пыль! А вот здесь еще есть: «Египетский Зеркальный Лабиринт! Вы увидите себя десять тысяч раз! Храм искушений святого Антония!»
— Самая прекрасная… — начал читать Вилли.
— Женщина в мире, — закончил Джим. Они взглянули друг на друга.
— Как это может Самая Прекрасная Женщина в Мире оказаться в карнавальном балагане, а, Вилли?
— Ты когда-нибудь видел карнавальных женщин, Джим?
— А как же! Медведицы-гризли! А чего же тогда здесь пишут?
— Да заткнись ты!
— Ну чего ты злишься, Вилли?
— Да ничего! Просто… Ай! Держи ее!
Ветер рванул лист у них из рук. Каким-то нелепым прыжком афиша взмыла вверх и исчезла за деревьями.
— Все равно это неправда, — не сдавался Вилли. — Не бывает карнавалов так поздно. Глупость это! Кто туда пойдет?
— Я, — тихо выдохнул Джим.
«И я, — подумал Вилли. — Увидеть зловещий блеск гильотины, египетские зеркала, человека-дьявола с кожей, как сера, прихлебывающего лаву…»
— Эта музыка… — пробормотал Джим. — Калиоп[7]. Наверное, они приедут сегодня!
— Карнавалы всегда приезжают на рассвете…
— Ага, а лакрица, а леденцы? Помнишь запах? Ведь близко совсем.
Вилли подумал о запахах и звуках, принесенных ветровой рекой, о мистере Татли, стоящем в обнимку с другом-индейцем и слушающем ночь, о мистере Крозетти со слезинкой на щеке и о его шесте, вокруг которого все вьется красный язык: из ниоткуда в никуда. Вилли подумал обо всем этом и неожиданно стукнул зубами.
