Как-то пасмурным днем под сумрачными облаками Шэм сидел на крыше в компании сменившихся с вахты паровозных, которые стравливали жуков. Натянув между поручнями веревки, они соорудили арену; по ней, громко топая, кружили два сердитых насекомых. Это были жуки-танки, тяжелые переливчатые твари размером с ладонь; одиночки по природе, они становились драчливыми, когда их лишали любезного их натуре уединения, а потому идеально подходили для жестокой забавы. Однако теперь жуки мешкали, явно не испытывая желания сражаться. Владельцы подбадривали их, тыча горячими металлическими прутами сзади в панцирь, пока те не ринулись друг на друга, грохоча, точно две разгневанные пластмассовые коробки.
Наблюдать за поведением жуков было интересно, но смотреть, как беспощадно подначивают их хозяева, было совсем не приятно. А рядом другие уже держали наготове клетку с роющей ящерицей, на чьей морде застыла тревожная усмешка, характерная для рептилий. Были еще меркат и шипастая роющая крыса. Так что жуки выступали только на разогреве.
Шэм покачал головой. Конечно, жукам тоже приходилось сейчас несладко, и желания драться у них было не больше, чем у крысы или скального кролика, но, сколько бы Шэм ни раздражался из-за того, что млекопитающие вызывают у него больше жалости, чем рептилии и насекомые, поделать с односторонностью своего сочувствия ничего не мог. Он попятился — и врезался спиной в Яшкана Ворли. Шарахнувшись от него, он толкнул другого зрителя; вокруг недовольно заворчали.
— Куда это ты? — крикнул ему вслед Яшкан. — Смотреть кишка тонка?
«Нет, — подумал Шэм. — Просто нет настроения».
— А ну, иди сюда, ты, трус сопливый! — продолжал кричать Яшкан, и его крики подхватили Вальтис Линд и пара других любителей походя сделать кому-нибудь больно. Вслед Шэму полетели оскорбительные прозвища, неприятно напомнившие ему о школе. Он залился краской.
— Они пошутили, Шэм! — крикнул Вуринам. — Нечего дуться! Возвращайся.
Но Шэм ушел, размышляя о выслушанных только что оскорблениях, о жуках, бессмысленно калечащих друг друга в драке, и о других зверьках, безнадежно ожидающих своей очереди.
Они повстречали другого кротобоя; дизельный, как «Мидас», тот шел под флагами Роквейна. Команды приветственно махали друг другу.
— Куда этим охотиться на кротурода; разве только какой-нибудь зверюге жить надоест, и она сама напорется на их гарпун, — цедили на «Мидасе» сквозь зубы, прикрывая злословие улыбкой. Изобретательные поношения южного соседа еще долго служили развлечением команде.
Рельсы здесь были проложены так, что исключали тесное общение, в том числе обмен письмами и информацией. Поэтому Шэм с удивлением наблюдал за тем, как Гансифер Браунолл, угрюмая, татуированная с головы до ног вторая помощница капитана разворачивала охотничьего воздушного змея вроде тех, каких умели запускать на Кларионе, ее далекой и суровой родине.
«Что это она делает?» — думал он. Капитан прикрепила к змею письмо. Змей взмыл в воздух, как живой вырвавшись из рук Браунолл, и замер под клубящимися тучами верхнего слоя атмосферы. Повисев там, он кивнул раз, другой, третий и камнем упал на палубу роквейнца.
Через пару минут на мачте поднялся узкий треугольный флажок. Шэм долго глядел вслед удалявшемуся поезду. Он еще не в совершенстве постиг язык флагов, но этот сигнал был ему знаком. Капитан получила такой ответ: «Извините, нет».
Стоял холод, хотя и не столь беспощадный, как в Арктике. Шэм наблюдал за бурной жизнью обитателей подземного мира. В земле копошились крупные голые черви. Жуки величиной с ладонь. В корнях деревьев и останках ржавого железа и стеклянного утиля проживали лисы и бандикуты. Спускался туман, постепенно скрывая рельсы.
— Суурап, — сказал Вуринам. Паровозный боцман был сосредоточен, он примерял новую шляпу. Для него новую. Спрятав под нее свои черные волосы, Вуринам то сдвигал ее на затылок, то, наоборот, нахлобучивал на самые глаза, поворачиваясь то лицом, то спиной к ветру.
— Ты что, не слышал, как я тебе кричал? — спросил он. — Или не хотел посмотреть?
— Хотел, — сказал Шэм. — Только иногда этого мало.
— Трудновато тебе придется на этой работе, — продолжал Вуринам. — Раз тебя даже потасовка со зверями так огорчает.
— Работа и это — разные вещи, — отвечал Шэм — Совсем разные. Во-первых, на крота охотятся не смеха ради. А во-вторых, он ведь тоже может нас убить.
— Не исключено, — согласился Вуринам. — Значит, все дело в размере? Если бы, скажем, Яшкан дрался с парой кротовых крыс или другой тварью своего размера, то ты бы не возражал?
— Я сам бы на него поставил, — буркнул Шэм.
— В следующий раз держись, — посоветовал Хоб.
— Вуринам. — Шэм заставил себя продолжить. — Что капитан спросила тогда у «Багшафта»? и почему, когда мы ловили большого крота, она спрашивала про цвет?
— А, — Вуринам оставил в покое поля шляпы и повернулся к Шэму. — Вон ты о чем.
Шэм продолжал:
— Это как-то связано с ее философией, да?
— А ты что об этом знаешь? — спросил Хоб Вуринам, подумав.
— Ничего, — промямлил Шэм. — Просто мне показалось, что она как будто что-то ищет. Это что-то определенного цвета. Оно ей нужно. Вот она у всех и спрашивает. А какого оно цвета?
— Кольцо ты кидаешь плохо, — сказал Вуринам. Посмотрел на воронье гнездо, снова на Шэма. — Лазать не умеешь. — Шэм переступил с ноги на ногу, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом Вуринама. — При виде древнего барахла впадаешь в задумчивость. Доктор из тебя никакой. Но с цветом ты попал в самую точку, Шэм Суурап.
И Вуринам подался к Шэму.
— Она зовет его цветом слоновой кости, — сказал он тихо. — Иногда просто цветом кости. А раз я слышал, как она сказала «цветом как зуб». Готов спорить на что угодно, она бы его так ни за что не назвала, но я скажу о нем просто: «желтый». — И он выпрямился. — Ее философия, — закончил он навстречу ветру, — желтая.
— Ты его видел?
— Не его — флатографию. — и он сложил ладонь ковшиком, показывая горб. — Здоровый, — сказал он. — Здоровый, как… как я не знаю что. — И шепотом добавил: — Здоровый и желтый.
Философия. Настала Шэму пора задуматься, не ее ли не хватает в его жизни, не стоит ли ему завести себе философию и пуститься в погоню за ней, невзирая ни на какие преграды. Но чем больше он узнавал о кротобойных поездах, тем большую тошноту вызывали в нем разные философии. Своего рода нервную дрожь. «Так я и знал», — подумал он.
