Выбор, который делался этим государем относительно проектов, так же, как и относительно людей, был всегда один и тот же: наиболее полезный и наилучший из самых безобразных. Все труды правительства были запечатлены невыносимой одноцветностью, подавляющей монотонностью и тошнотворной пошлостью. Над этим смеялись, этим возмущались, на это негодовали и в конце концов к этому привыкли. В результате через некоторое время среди артистов и литераторов, изменивших своему призванию и искавших прекрасного вне своей сферы, не было таких, которые не отказались бы от домогательства почестей и не вернулись бы к поэзии, скульптуре или живописи. Именно с этих пор вошел в поговорку афоризм, что превосходство государственных людей есть не что иное, как посредственность, возведенная на степень наивысшей власти.
Таково то большое благодеяние, которым народ был обязан этому выдающемуся императору. Высокая идея его царствования выяснилась благодаря посмертному изданию его мемуаров. Из этого сочинения остался только следующий фрагмент, который заставляет сожалеть о потере остального: «Кто настоящий основатель социологии? Огюст Конт? Нет, Менений Агриппа. Этот великий человек понял, что правительство — желудок, а не голова социального тела. В самом деле, желудок тем и хорош, что он приносит добро, несмотря на свое безобразие, и полезен, несмотря на свой отталкивающий вид, потому что, если бы этот необходимый орган был привлекателен, то можно было бы опасаться, что к нему стали бы прикасаться, и природа не приложила бы столько стараний, чтобы скрывать и защищать его. Какой рассудительный человек станет чваниться, что у него изящный пищеварительный аппарат, красивая печень, элегантные легкие? Такая претензия была бы столь же смешной, как мания совершать великие и красивые политические акты. Нужно все делать солидно, хотя и не блестяще. Мои бедные предшественники…» Здесь следует пробел. Немного далее читаем: «Лучшее правительство то, которое стремится быть настолько буржуазным, корректным, беспартийным и бесстрастным, чтобы все относились к нему без симпатии и без антипатии». Таков был этот преемник Семирамиды. На месте висячих садов он приказал воздвигнуть на государственный счет в середине общественного сада, засаженного цветной капустой и тем сортом лавровых деревьев, листья которых употребляются для соуса, сделанную из алюминия статую Луи-Филиппа. Вселенная отдыхала. Конечно, она немного скучала, но зато никогда еще в ней не царил такой полный покой, никогда не было такого почти дарового изобилия всех благ, такого пышного расцвета (или, вернее, выставки) поэзии и искусства. Как раз в это время стала распространяться между испуганными народами чрезвычайная и совсем небывалая тревога, серьезным поводом для которой послужили астрономические наблюдения, сделанные на Вавилонской башне, выстроенной по образцу Эйфелевой башни, но только в гораздо большем масштабе.
Уже несколько раз солнце обнаруживало признаки угасания. С каждым годом его пятна умножались и увеличивались: его теплота заметно уменьшалась. Все терялись в догадках. Недоставало ли ему горючего материала? Вступило ли оно, совершая свой путь через мировые пространства, в исключительно холодную область? Никто не знал. Как бы то ни было, это мало беспокоило народ, как вообще все то, что происходит не внезапно, а постепенно. Солнечная анемия, благодаря которой, кстати сказать, несколько оживилась заброшенная было астрономия, сделалась исключительной темой многочисленных, довольно занимательных, журнальных статей. В общем, ученые в их хорошо отапливаемых кабинетах предпочитали не верить в понижение температуры и, несмотря на ясные указания термометров, продолжали повторять, что закон медленной эволюции и сохранения энергии, комбинированный с классической гипотезой туманностей, не позволяет допустить настолько быстрого охлаждения солнечной массы, чтобы его можно было заметить в короткий промежуток одного века, а тем более одного пятилетия или года. Были, правда, протестанты с еретическим и пессимистическим темпераментом, которые указывали, что в различные эпохи, если верить астрономам далекого прошлого, некоторые звезды постепенно потухали на небе или из самых ярких в течение едва одного года делались совсем тусклыми. Они выводили отсюда, что случай с нашим солнцем совсем не был исключительным, что теория медленной эволюции, быть может, не везде приложима, и что иногда, как это отваживался утверждать в легендарные времена один ясновидящий старик-мистик по имени Кювье, на небе разыгрывались настоящие революции, такие же, как и на земле, но ортодоксальная наука с ожесточением боролась против этих смелых предположений.
Однако зима 2489 года была такой ужасной, что приходилось серьезно подумать об угрозах пессимистов. Стали опасаться наступления с минуты на минуту солнечной апоплексии. Под таким заглавием вышла сенсационная брошюра, которая выдержала двадцать тысяч изданий. С мучительным беспокойством ожидали прихода весны.
Весна, наконец, пришла и солнце — царь светил — появилось снова, но увы! развенчанным и неузнаваемым. Оно было совсем красным. Луга теперь уже не зеленели, небо не было голубым, китайцы не были желтыми, — все внезапно изменило свой цвет, как в феерии. Затем постепенно из красного солнце превратилось в оранжевое и сделалось похожим на золотое яблоко на небе. Оно, как и все в природе, прошло через тысячу оттенков то великолепных, то ужасных, — от оранжевого до желтого, от желтого до зеленого и, наконец, от зеленого до синего и бледно-голубого. Метеорологи тогда вспомнили, что в 1683 году 2-го сентября над Венесуэлой солнце в течение целого дня выглядело бледным, как луна. Новые цвета и новые украшения вселенной, меняющей всю свою внешность, изумляли испуганный взгляд, оживляли и доводили до первоначальной остроты впечатления, совершенно освеженные новыми красотами природы и, обновляя вид предметов, наполняли душу странным и глубоким волнением. В то же время невзгоды следуют одна за другой. Все население Норвегии, северной России, Сибири гибнет от мороза в одну ночь; умеренный пояс подвергается сплошному опустошению. Оставшиеся в живых его обитатели, убегая от снежных заносов и ледяных глыб, сотнями миллионов направляются к тропикам, переполняя летящие на всех парах поезда, из которых многие, настигнутые снежными ураганами, пропадают навсегда. Телеграф передает в столицу одно за другим известия то о том, что больше не получается сведений об огромных поездах, которые должны были ехать через пиренейские, альпийские, кавказские, гималайские туннели, где их заперли огромные снежные лавины, мгновенно загородившие оба выхода; то о том, что остановились некоторые из самых больших рек в мире, как наприм. Рейн и Дунай, замерзшие до самого дна, следствием чего были засуха и затем ужасный голод, принудивший тысячи матерей съедать своих детей.
