От этой мысли острая нестерпимая боль прострелила меня насквозь, и я свалился на мокрую траву.
— Ты чего? — спросил Бакалаврин, появляясь в небе надо мной.
— Яма! — прошипел я и приподнялся на локте. Алины поблизости не было. — Яма расперетудытвоютакая!
— Ладно, поднимайся. — Бакалаврин подхватил меня под мышки и поставил на ноги. — Идти можешь?
— М-м! — замычал я, пытаясь наступить на больную ногу.
— Ну, держись, — Миша подставил плечо, — как-нибудь доскачем. Тут недалеко.
И мы поскакали. В народе для хромых придумана меткая, хоть и безжалостная кличка: рупь-двадцать. Я под это обидное прозвище не подходил, в моей походке мелочи не набралось бы и на троячок.
За углом нас уже заждались. Из открытого окна каминного зала торчали головы.
— Ну что там у вас?
— Помогите забраться человеку, — распорядился Бакалаврин и, подсаживая меня, добавил:
— Водкой надо будет ногу растереть…
Салон научной мысли и впрямь оказался неплох. Огромный камин, отделанный плиткой теплых тонов и медным листом тонов огненно-горячих занимал всю стену. Еще не затопленный, он, казалось, уже грел комнату. Возле камина лежали заботливо приготовленные поленья, на крючьях специальной стойки были развешены чугунные принадлежности: грозного вида щипцы, будто специально предназначенные для сокрушения ребер и вырывания печени, какие-то метелочки и лопаточки на длинных витых черенках и, наконец, мощная кочерга с отполированной ладонями медной рукоятью.
Большие окна зала были занавешены шторами белого атласа в шикарную кабинетную складку, покойные кресла окружали низкий восьмиугольный столик. На полу, конечно, ворсистый ковер.
Впрочем, все это я разглядел лишь со временем, поскольку, едва перевалив через подоконник, был окружен всеобщей заботой, как инвалид Великой и Беспощадной войны с однообразием жизни. Меня усадили в кресло, разули, велели шевелить ногой, спрашивали без перерыва: “Так не больно? А так?” На что я, смущенно улыбаясь и поглаживая сильно заплывший сустав, отвечал:
— Да ерунда! Сам виноват. Фанера, что возьмешь?
По всему выходило, что получил я простое растяжение связок. Окончательное заключение сформулировала Алина:
— Жить будет, — сказала она, — но с фортепьяно придется расстаться.
— Ну-ка, сейчас мы его полечим! — засуетился Миша. Он стал раскладывать принесенную снедь на столе.
— Грибы, грибы же где? Хлеба порежьте! Алина! Расставляй-ка, благословясь, посуду! Горчицу брали?
Я не без удивления следил за его медицинскими приготовлениями.
Наконец, стол был накрыт.
— Ну, кажется, все, — удовлетворенно сказал Миша и повернулся ко мне, будто предоставляя слово, — давай!
— Что давать? — не понял я.
Бакалаврин досадливо скривился.
— Неужели не дошло с первого раза? Да погляди же ты на стол! Что ты здесь видишь?
— Ну, жратву, — сказал я.
— Закуску, — тихо шепнул мне кто-то на ухо.
— Ну, закуску, — повторил я, все еще не понимая, чего от меня хотят.
— А можно ли ее есть, эту закуску?
— Можно, но… — снова прошептали позади.
— А-а! — сообразил я. — Эту закуску “грешно есть помимо водки”!
Из-за спин вдруг выступил Еремушко с целой охапкой бутылок в руках. Странно, в нашей Процессии я его не замечал. Все вздохнули, как мне показалось, с облегчением и принялись разгружать Еремушку, а он, откупорив одну склянку, направился ко мне.
— Терзаешься, неразумное чадо? — произнес он с укором.
— Терзаюсь, Еремушко, — улыбнулся я, — как тут не терзаться?
— Не рек ли я тебе, говоря: остерегись?
— Рек, — я с удивлением припомнил, что Еремей действительно предсказывал мне травму и велел смотреть под ноги. Вот тебе и звезды! Эффектно, черт возьми!
— А ну, покажи уязвление, — сказал Еремушко, наливая водки себе в ладонь.
Он мял и разглаживал мой поврежденный сустав, пока не втер в него стакана полтора зелья. Еще полстакана пошло на компресс.
— Хватит, кажись, — произнесен, наконец, и принялся окутывать компресс полиэтиленом.
— Конечно, хватит! — сказал я, косясь на остатки жидкости в склянке. — Спасибо огромное! И давайте вернемся к нашим бокалам.
Я обулся кое-как и, схватив Еремея за руку, энергично ее потряс.
— Давайте выпьем за тех, кто милость к падшим с первого этапа проявлял!
— Призывал, — сказал Бакалаврин.
— Что? — не понял я.
— “Милость к падшим призывал”, — повторил Миша.
— Ну, неважно! — я махнул рукой и налил Еремушке и себе. — Приятно констатировать, что нынешняя литература, в вашем лице, — я сделал широкое обнимающее движение, — это литература действия. Призывами-то нас нынче не удивишь. Призывай — не призывай… Впрочем, о чем это я? Словом, пока не забыл; спасибо вам, друзья, еще раз. За ваше здоровье!
Окно вдруг стукнуло, и в комнату бесформенной кучей ввалилась часть наружной тьмы. Грянувшись об пол, она потянулась кверху и стала Фомой.
— Пьете? — спросил Фома, как и в первый раз, но из-за одышки в голосе его звучало не осуждение, а надежда.
— Изрядно!
Он подошел к столу и уверенно отмерил свою дозу — полный стакан с прибавкой за счет сил поверхностного натяжения.
— Теперь все в сборе, — тихо сказал Миша.
Мы выпили, затопили камин. Общей беседы как-то не получалось, переговаривались между собой вполголоса. Я сел в кресло около Алины и, прожевывая закуску, разглядел присутствующих.
Нет, все-таки чертовски забавный народ — эти литераторы. Что за погибельная страсть может владеть одновременно вон тем лысым старичком в профессорских очках и вот этим долговязым пареньком? И ведь не только ими. Были здесь и другие Была большая степенная дама, по виду из министерских жен демократично вышедшая однако к народу в майке с Микки-Маусом. Был высокий радикальный брюнет в усах, только что сменивший, казалось, свой гусарский кивер и шпоры на спортивный трикотаж и шлепанцы. Были еще несколько человек и тоже все занятные типы, но подробно присмотреться к ним не удалось. От пережитых волнений и понесенных увечий я несколько устал и чувствовал, что веки не на шутку начинают слипаться. Огоньки свечей проплывали передо мной в мутном ореоле, а меж ними мелькали то чьи-то глаза, то всклокоченная борода, то искаженная бюстом физиономия Микки-Мауса, то усы начинающего гусара.
— Хорошо у вас, — пробормотал я, клонясь к плечу Алины. — Такие вы ребята симпатичные, веселые, живые…
Неожиданно в комнате наступила тишина, я ощутил нацеленные на меня взгляды, и сон мой прошел сам собою.
