Эта развивающаяся сила науки могучей рекой вторгается и в повседневную жизнь каждого человека, в его представления, мечты и заботы. Поэтому научная фантастика, или, как ее можно определить, беллетристика о науке, искусство, взявшее предметом науку (не в смысле изучения или популяризации, как это, черт возьми, у нас любят пережевывать, а в смысле группы человеческих эмоций, связанных с наукой и научным творчеством), все больше сближается с литературой повседневной жизни, с “бытовой” или “психологической”, ибо чем дальше, тем больше — нет быта без науки, нет психологии без науки и научных представлений о мире и жизни.
В этом слиянии с обычной литературой — дальнейший путь художественного совершенствования научной фантастики, ибо для посвященного в науку читателя отпадает необходимость объяснений, ныне, составляющих главную беду и основное противоречие научной фантастики как искусства. Невежественная критика любит упрекать научную фантастику за излишние длинноты и нехудожественные отвлечения, кивая на краткость прозы Чехова и т. п. Но попробовал бы Чехов вкратце объяснить незнакомому с наукой читателю, что такое Галактика, посмотрели бы мы, куда девалась его краткость и точность! Хорошо быть кратким в вещах, доступных разумению каждого читателя! Однако с дальнейшим развитием науки, увеличением числа ученых-профессионалов и любителей (надо подумать над необходимостью развития у нас этой категории ученых) о Галактике можно будет говорить в двух словах, и тогда отпадет вся разница в художественном аппарате (исполнении) между художественной и научно-фантастической литературой, и последняя составит один из вполне равноправных ее разделов. В настоящее время только лучшие произведения научной фантастики приближаются к этому, еще далекому идеалу…”
Очень важно, когда мысли писателя становятся твоими собственными мыслями!
“Никогда не следуя проторенным…”
“В скольких книгах мы встречаем малолетних “крепышей”, уже с детства показывающих свою гениальность, преданность великим идеям и т. д.” — восстает Иван Антонович против всяких штампов, рассказывая о своей жизни в письме Дмитревскому 29 марта 1961 года. Нет, не со штампов и не с шаблонов начиналось его детство!
Родился он в семье “самой что ни на есть мещанской”, “внутренне глубочайше некультурной”, с жестким деспотизмом старовера-отца. Особенной крепостью сначала ребенок не отличался, сам, подрастая, развивал врожденные данные многолетними занятиями спортом. Только тогда заработали унаследованные им “кондовая, истинно русская сила, здоровье и блестящие самородковые способности отца”. С четырех лет обучился читать. “Гигантская” память схватывала все, что как-то привлекало внимание. Обладал “сильнейшим пристрастием к книгам о путешествиях, к тяжелым предметам (особенная страсть к залитым свинцовым часовым гирям, к медным ступкам и утюгам), которыми мог играть часами, также к самым разным минералам, но преимущественно — кристаллам”. “Только потому, что эта кондовая семья разбилась, мои способности смогли пойти туда, где мне самому хотелось их применить. Т. е. Революция была также и моим освобождением из мещанства, которое могло бы наложить на меня серьезный отпечаток”.
Трех человек называет Ефремов в числе тех, кто основательно повлиял на выбор им жизненного пути. Это академики П. П. Сушкин и А. А. Борисяк и капитан Д. А. Лухманов. “… Между ними, — с изрядной долей самоиронии восклицает Иван Антонович, — путается совсем еще незначительная, ничего не знающая щенячья личность, у которой все же видят основное — стремление к науке, по любви, без всякого расчета… В те годы идти в науку не представляло никакого расчета… Это был путь бедности, второстепенного места в жизни, в сопровождении нескончаемого труда, но в то же время путь широкого и свободного удовлетворения жажды знания…” Его тоже питало “захватывающее всю молодую интеллигенцию того времени стремление к участию в размахе освоения страны, пятилеток, открывательства нового повсюду, в том числе и в Сибири”. Важнейшее значение Иван Антонович придает сохранению в любых условиях самобытности, индивидуальности: “Я, например, сам считаю одним из своих хороших свойств — достаточный запас энергии и смелости, чтобы проламываться по своему собственному пути, никогда не следуя проторенным. Пожалуй, именно это+еще доброе, морально здоровое отношение к человекам, вещам и явлениям вообще+еще многообразие фактов, захватываемых и приводимых в действие в моих произведениях”.
От многого зависят наши судьбы. Не требует доказательств влияние других людей. Немножко стыдясь, бравируя неверием и потому с насмешкой и шиком мы признаем воздействие звезд, зачитываем вслух под Новый год гороскопы, расставляем на полках фигурки зверей, символизирующих год по восточному календарю, носим изображения знаков зодиака. Легенды приписывают разные таинственные свойства драгоценным камням. Испытывать их “воздействие” было бы, вероятно, к лицу геологу Ефремову. А вот можно ли быть как-то связанным с материком, никогда на нем не побывав? Оказывается, можно. Предметом такой пожизненной привязанности для Ефремова, включая интерес научный и литературный, явилась Африка. Действие многих ефремовских произведений и отдельных эпизодов в других проистекает на Черном материке. Именно сравнение тектонических платформ Сибири и Африки, обнаружение одинакового геологического строения участков помогло Ивану Антоновичу предсказать наличие кимберлитовых трубок в Сибири, блестяще подтвердившееся впоследствии открытием алмазных месторождений.
Собственные высказывания Ефремова о счастливом континенте его судьбы все из того же письма Дмитревскому рекомендуют “…осмыслить Африку немного по-другому — не географически, ибо такая “Африка” может случиться и в Аравии, и в Индии, и в Монголии. Вероятно, тут надо писать исторически, ибо Африка для меня — это страна первобытности, кусок древнего мира, островок, вымерший среди нашей цивилизации, где и животный мир, и растения, и люди хранят в себе черты далекого прошлого планеты. Все усиливавшийся с годами интерес к истории постепенно менял планы, в каких представлялась Африка, — от наивно-романтического интереса к Чернову материку до глубокого стремления познать и ощутить прошлое всесторонне посредством пейзажей, животных, растений и, наконец, людей Африки как ключей к воссозданию ретроспективной, но живой картины ушедшего мира”.
Иван Антонович непрерывно соразмеряет все, что происходит вокруг него в жизни, с тем, что и как он пишет. “Купеческая кровь, — шутит он, — дает мне возможность смотреть на вещи трезвее, чем это делают мои доброжелатели”.
