Впрочем, присутствие некоторых людей в объяснениях не нуждалось.
Немногочисленные пешеходы с повязками оказались здесь просто по делу. Так же объяснялось и присутствие здесь немногочисленных вооруженных граждан, носивших, в то же время повязки, утверждавшие их уникальный статус полицейских блюстителей, – они имели оружие, но при этом были неприкосновенны.
Однако остальные – вооруженные и разодетые мужчины со своими столь же кричаще разукрашенными женщинами, – почему они так суетились? Почему бы им со своими девицами не посидеть дома? Гамильтон сознавал, что, забавляясь наблюдениями над толпой, он и сам является ее частицей. И без всяких сомнений он не один занимал здесь такую позицию: более того, могло статься, что все остальные, устав от самих себя, собрались здесь, чтобы позабавиться, наблюдая безумства друг друга.
Некоторое время спустя он оказался последним посетителем маленького бара.
Коллекция пустых рюмок возле его локтя выглядела впечатляюще.
– Герберт, – обратился он наконец к бармену, – почему вы держите эту забегаловку?
Владелец заведения перестал протирать стойку.
– Чтобы делать деньги.
– Хороший ответ, Герберт. Деньги и дети – какие еще могут быть цели в жизни? У меня слишком много одних и совсем нет других. Наливайте, Герберт. И давайте выпьем за ваших детей.
Герберт поставил на стойку две рюмки, но покачал головой.
– Лучше за что-нибудь другое. Детей у меня нет.
– Извините за бестактность. Тогда выпьем за детей, которых нет у меня.
Герберт наполнил рюмки – из двух разных бутылок.
– Что это вы там пьете? Дайте попробовать!
– Вам не понравится.
– Почему?
– Признаться, это просто подкрашенная вода.
– Вы пьете это под тост? Почему, Герберт?
– Вам не понять. Мои почки…
Гамильтон с удивлением уставился на бармена. Тот выглядел вполне здоровым.
– Вы и не догадались бы, верно? Да, я дикорожденный. Но у меня собственные волосы. И собственные зубы – в основном. Держу себя в форме. Не хуже любого. – Он выплеснул жидкость из своей рюмки и вновь наполнил ее – из той бутылки, откуда наливал Гамильтону. – Ладно! Один раз не повредит, – он поднял рюмку. – Долгой жизни!
– И детей, – механически добавил Гамильтон. Они выпили. Герберт вновь наполнил рюмки.
– Взять вот детей, – начал он, – каждый хочет, чтобы у его детей жизнь складывалась лучше, чем у него самого. Я женат вот уже четверть века. Мы с женой принадлежим к Первой Правде и не одобряем этих нынешних порядков. Но дети… Это мы решили уже давно. «Марта, – сказал я ей, – неважно, что подумают братья. Главное, – чтобы наши дети были такими же, как все здоровые люди». Она подумала, подумала – и согласилась. И тогда мы пошли в Совет евгеники…
Гамильтон тщетно пытался остановить эти излияния.
– Надо сказать, они были очень вежливы и любезны. Сначала они предложили нам хорошенько подумать. «Если вы прибегнете к генетическому отбору, – сказали они, – ваши дети не получат пособия дикорожденных». Как будто мы сами этого не знали. Да разве в деньгах дело? Нам хотелось, чтобы дети выросли красивыми, здоровыми и были умнее, чем мы. Мы стали настаивать, и тогда они составили на каждого из нас карту хромосом. Прошло недели две или три, пока они нас снова пригласили. «Ну, док, – спросил я, едва мы вошли, – что скажете? Что нам лучше выбрать?» «А вы уверены, что хотите это сделать? – говорит он. – Оба вы – хорошие и здоровые люди, и государство нуждается в таких, как вы. Если вы откажетесь от своей затеи, я готов дать рекомендацию, чтобы вам увеличили пособие». «Нет, – сказал я, – я свои права знаю. Любой гражданин, даже дикорожденный, если хочет, может прибегнуть к генетическому отбору». Тогда он мне все и высказал – напрямую.
– Что?
– А нечего там и выбирать – ни в ком из нас…
– Как это нечего?
– Правда… Хотя, может, и не вся. Можно было исключить сенную лихорадку Марты – но это, пожалуй, и все. А о том, чтобы создать ребенка, способного на равных соревноваться со всеми генетически запланированными детьми, и речи быть не могло. Не было материала. Они составили идеальную карту всего лучшего, что могло быть скомбинировано из наших с Мартой генов – и все же ничего хорошего у них не получилось. По общей шкале оценки сумма получилась лишь на четыре с хвостиком процента выше, чем у нас с женой. «Больше того, – сказал он нам, – вам и на это не приходится рассчитывать. Мы можем перебирать ваши зародышевые клетки на протяжении всего периода вашей половой зрелости – и ни разу не наткнуться на те две гаметы, которые могут быть увязаны в этой комбинации». «А как насчет мутаций?» – спросил я его.
Он только плечами пожал: «Прежде всего, – говорит, – чертовски трудно зафиксировать мутацию в генетической структуре самой гаметы. Обычно приходится выжидать, пока новая характеристика не проявит себя в зрелой зиготе, и уже потом устанавливать изменения в структуре гена. А вам нужно не меньше тридцати мутаций сразу, чтобы получить ребенка, какого вы хотите. Это математически невозможно».
– И в результате вы отказались от мысли иметь запланированных детей?
– Мы вообще отказались от мысли иметь детей. Точка. Марта, правда, предложила стать приемной матерью любому ребенку, которого я смогу добыть, но я сказал – нет. Если это не для нас – значит, не для нас.
– Хм-м… Боюсь, что так. Если вы с женой оба дикорожденные, зачем вам держать этот бар? Дивиденды граждан плюс два пособия дикорожденных – вполне приличный доход. А вы не похожи на человека с экстравагантными вкусами.
– У меня их и нет. Сказать по правде, после того разочарования мы попробовали так жить. Но не вышло.
Тоска одолела. Раздражительность. Однажды Марта пришла ко мне и говорит: «Как хочешь, Герберт, а я собираюсь опять открыть свою парикмахерскую». И я с ней согласился. Вот так все и вышло.
– Вот как оно вышло, – кивнул Гамильтон. – В странном мире мы живем… Давайте еще по одной.
Герберт продолжал протирать стойку.
– Мистер, – наконец сказал он, – я не могу налить вам еще, пока вы не сдадите мне под расписку оружие и не позволите одолжить вам повязку.
– Вот как? Ну ладно, если так – значит, мне хватит. Спокойной ночи.
– Пока.
Глава 2
«Богач, бедняк, нищий, вор…»
Телефон начал жалобно всхлипывать, едва Гамильтон вошел в дом.
– Фиг тебе, – сказал Феликс, – лично я собираюсь поспать.
Первые два слова являлись кодом, заложенным в аппарат, и тот горестно смолк на середине зова. В качестве превентивной меры Гамильтон проглотил восемьсот единиц тиамина, поставил кровать на пять часов непрерывного сна, швырнул одежду куда-то в сторону робот-лакея и вытянулся на простынях. Под оболочкой матраса стала медленно подниматься вода, пока Феликс не всплыл – сухой, в тепле и уюте. Когда дыхание его успокоилось, колыбельная мало-помалу стихла. А как только работа сердца и легких с уверенностью засвидетельствовала глубокий сон, музыка умолкла совсем, выключившись без малейшего щелчка.
