Кемень позвенел ледышкой в бокале и сказал, что займется Бобом, что скоро Боба я не узнаю.
И действительно… нам уже недолго оставалось до цели, когда поведение Боба разительно изменилось. Я это почувствовал сразу: утром он вошел в рубку, и я воспринял насыщенное поле обожания. Я работал, а он стоял рядом и, похоже, любовался мной. Чем-то это напомнило мне привычный настрой Родиона на меня. Только Родион относился ко мне как-то поспокойней, скажем так, более привычно. Обожал Боб и Родиона, и Гришу Кеменя, когда они попадали в поле его зрения… Странно это было… да.
Странно было и поведение Родиона. Я видел, как он было кинулся к Бобу и растерянно шарахнулся в сторону и заскулил непонятно. И эта тревога моего пса и мое новое восприятие робота, в котором я не мог разобраться, – все это как-то смутило меня. И мне неприятно было слышать, как удовлетворенно мурлыкал что-то Кемень у своих приборов.
Ночью – мы всегда живем по земному времени, – так вот, ночью Родион не спал. Он то бродил по каюте, стуча когтями, то ворочался на своей подстилке и временами тихонько поскуливал. У меня было неспокойно на сердце, знаете, вроде бы томило предчувствие будущих неприятностей, что ли. Это я пытаюсь передать словами эмоциональное состояние, понимая, что попытка так же несостоятельна, как попытка рассказать о музыке. Да и как говорить о собственных чувствах? О чужих, полагаю, проще, не связывает сдержанность, присущая нормальному человеку, когда он говорит о себе…
Меркурий, ближайшая к Солнцу планета, для человечества интересен разве только как база размещения станции службы Солнца. Станция работает в режиме накопления, поскольку дальняя радиосвязь исключается из-за близости к Солнцу и обусловленных этим помех. Раз в год с нее забирают магнитные накопители, производят текущий ремонт и заправляют информационные блоки. Эту тривиальную работу и предстояло выполнить нам с Бобом. А до этого я вывел корабль на почти стационарную орбиту над ночной стороной Меркурия, спрятал его в тень планеты.
Скафандр повышенной тепловой защиты громоздок и неудобен, поскольку в него встроен бак с жидкостью, за счет испарения которой обеспечивается понижение температуры первого слоя защиты. Этот бак хотя и облегает спину, но топорщится горбом и сковывает движения. Гриша помог мне надеть скафандр и потом впустил Боба. Боб тоже был в скафандре… в Гришином. На мой недоумевающий взгляд Гриша улыбнулся: все в порядке, так надо. Ладно, пусть, может, это тоже входит в программу эксперимента, мое незнание причин, по которым железный робот стал нуждаться в температурной защите.
Боб уселся по правую руку от меня, я дождался ухода Гриши из отсека и вывел катер в пространство. Отсюда, с высоты тысячи километров Меркурий заслонял Солнце, погружаясь в ослепительное белое сияние. Диск планеты не имел четких границ, и края его казались размытыми. В наушниках шлемофона слышалось дыхание Гриши, он был постоянно на связи: наши рации работали в режиме «эхо» – только корабельные мощности были в состоянии преодолеть помехи. Гриша молчал, и мне тоже было не до разговоров. Катер надо было посадить как можно ближе к станции на солнечной стороне планеты, а до этого необходимо было выбросить ретранслятор, так как мы выходили из зоны прямой радиовидимости. Ретранслятор я подвесил и катер посадил почти у кромки зеркального купола станции, местами изъеденного солнечным ветром до самого каркаса.
Боб, не теряя времени, вытащил из катера рулон термостойкой зеркальной пленки и занялся ремонтом купола. У него это ловко получалось. Я проверил состояние наружных датчиков станции и заменил неисправные. Потом забрал на катере ящик с магнитными дисками и повесил себе на плечо. Сам диск практически невесом, а в ящике было не менее пятидесяти килограммов, месячный запас. Мне предстояло заправить дисками кассеты и зарядить ими станцию. Купол не был герметичным, но под ним можно было уменьшить мощность светофильтра, и стало видно, как парит система охлаждения скафандра Боба, когда он явился помогать мне. Это было трогательно, но он больше мешал, чем помогал. Впрочем, его назойливость не была мне неприятна, и я промолчал.
Внизу, в небрежно образованной пещере, у которой только пол был сравнительно ровным, располагались шкафы регистрирующей аппаратуры и стеллажи с запасными частями. Температура здесь держалась на уровне 360 по Кельвину, и кипение охладителя во внешнем контуре скафандра прекратилось. Я осмотрел станцию, убедился, что кассеты почти пусты и только тонкие стопочки дисков, на неделю работы, оставались в них. Контейнеры с отработанными дисками – забота автоматов – заполняли стеллажи, их надо было перенести на катер. Мы с Бобом не сговаривались, просто я сразу начал заправку порожних кассет, а Боб, оставив ящик, навесил на себя контейнер с отработанными дисками и пошел к шахте. Он мог бы унести и четыре таких контейнера, грузоподъемность его в два раза превышала собственный вес, но надо было иметь свободными конечности, чтобы цепляться за скобы. Обратным рейсом он принес с катера третий ящик и, прежде чем забрать очередной контейнер, предупредительно открыл его для меня.
– Неплохо, Боб, совсем неплохо, – машинально сказал я, не прекращая возни с кассетами. Я не ждал ответа, только уловил всплеск эмоций как реакцию робота на мои слова. Странных, как я теперь понимаю, эмоций, неадекватных обстановке. Мы с Бобом работали на равных, и эта моя похвала между делом не должна была бы так остро воспринята. Но это я сейчас понимаю, а тогда, работая, я не обращал на робота особого внимания, только как-то отстраненно отметил про себя, что ему совершенно не пришлось приспосабливаться, привыкать к новой обстановке – перегрузкам и тесноте катера, мертвой желтизне обесцвеченной излучением поверхности планеты с непрозрачными тенями кратеров, к игольчатой игре кристаллов кварца на стенах пещеры, к бремени защитного скафандра, к которому я, например, и за сто лет не привыкну. Боб включился в работу сам, сразу и без переходов. Такой уровень адаптации присущ только человеку и свидетельствовал о высоких профессиональных качествах разработчиков удивительного андроида.
Не знаю, как другие, а я человека хорошо работающего воспринимаю как хорошего человека. Это я к тому, что если на корабле мое отношение к Бобу можно было определить словами «любопытство» и «ирония», то здесь я об этом просто не думал, ведь Боб работал как человек… На мой взгляд – это высшая похвала… Чудо-машина. Мне так жалко, что пришлось его там оставить. Но сто пятьдесят килограммов металла… и нечего было пытаться вытащить его наружу.
