Ваня понял, какой бы невыносимой мукой, какой бы ложью было сейчас присоединится к ним, слушать какие-то слова, ловить недоумевающие его присутствием взгляды - и зачем, зачем, право, когда все это для него ничего не значило, когда единственное, что он действительно нес в своем сердце, было подхватить Лену, да и унести прочь, через ветры холодные к раю. И когда они только выходили на поляну эту, он незаметно от них отстал, да и спрятался за стволом одного из деревьев. Некоторое время он простоял там, без всякого движенья, напряженно вслушиваясь в их многоглоточный, перемешивающийся говор - старался уловить среди всех этих невыразительных, незначимых звуков ее, Ленин голос. Она действительно ворковала что-то со своим любимым, но вот отдельных слов было не разобрать и Ваня, все в прежних мучениях пребывая, сделал несколько гребков руками, почувствовал привычную легкость во всем теле, и вот уж оказался парящим в нескольких метрах над землею, возле одной из древесных ветвей - из-за этой ветви он и выглянул осторожно, увидел полянку под собою, головы всех их. И тогда же он осознал, что, ежели он сейчас улетит и не станет уже возвращаться, то его, быть может, покличут немного, но с надеждой, что он не откликнется, а потом, решив, что он предался очередной странности - убежал, уединился как всегда. И тогда ему до слез стало жалко себя, и страстно захотелось так и сделать: удалиться, пострадать, полюбоваться еще своим мученичеством, но тут же взыграло в нем его обычно никак не выражающееся самолюбие: "Ну, уж нет чтобы я отказывался от своей любви, от счастья своего?!.. Да, ведь, Лена даже и не знает, что я за человек такой, не знает о моем даре; не знает, что, ежели только захочу, то вон до того облака могу с нею подняться..." - и он метнул взгляд на широкое, клубистое облако, которое в нижней части отливало темно-синим светом, ну а верхними, вздымающимися на многие-многие версты вверх отрогами, сияло ослепительно ярко, словно бы за теми величавыми склонами, на непреступно даже и для птиц высоте, жил, сладостным светом наполнялся райский город. И он зашептал тихо-тихо, но при этом веруя, что Лена его слышит: "Пожалуйста, будь со мною - мы будем парить через это бесконечное небо - всегда, всегда..." - и действительно, Лена каким-то образом услышало его, и резким движением вскинула голову, сразу же, среди ветвей увидела его лик.
- Ваня... - проговорила она удивленно, и тут же обратилась уже ко всем. Нет - вы только поглядите, куда уже наш Ваня забрался...
Все довольно принужденно, так как не хотели видеть его угрюмый лик, обернулись, однако Вани не увидели, так как он уже успел отпрянуть назад, вновь сокрыться за столом , и застыть там. Но на этот раз он не стал оставаться на месте, сделал еще несколько стремительных движений вверх, пребольно ударился плечом об одну из мелких веток, а крона продолжала качаться, выдавая его присутствие .
- Во дает! Во чудик! - воскликнул один из парней, и тут же громовым голосом выкрикнул. - Эй, Ванек, хватит уж дурить то - упадешь, кто за тебя отвечать будет?!
- Слезай! Слезай! - испуганным хором воскликнули девушки.
Однако, Ваня больше и не шевелился, он припал к широкой ветви, и в небольшой проем между листьями видел их маленькие, да почти, пожалуй, совсем не различимые лица. Все-таки, он узнал, и не малых сил стоило ему сдержать порыв, чтобы сразу не бросится к ней, не подхватить, не унести к тому, огромному облаку, что плыло по небу. Все-таки, он сдержался, и все лежал без движенья; наконец ребята стали сомневаться, что он взобрался так высоко, а расспросив Лену, они решили, что Ваня спрыгнул с той ветви на которой она его видела, и убежал куда-то, ну а крону потревожила некая птица.
И вновь они вернулись на поляну, и принялись за те немногочисленные закуски и напитки, которые принесли с собою. Сначала, из-за этой выходки, разговор у них не клеился, но потом все перешло на обычный, веселый, непринужденный лад; и среди прочего Ване удалось услышать и нелестный отзыв о себе...
То огромное облако, которое, казалось, таило райский град, лишь краем своим загородило Солнце, и только на несколько минут на поляне потемнело; стало как-то тревожно, неуютно, и даже молодые люди почувствовали это. И тогда Ваня отчетливо услышал Ленин звонкий голосок:
- Вот хорошо, что мы сегодня встретились - погода еще хорошая, но к нам идет буря. Такая сильная, что и сторожила не помнят. Вот видите эти дерева пока они еще стоят такие могучие, спокойный, но пройдет немного времени, и многие из них будут сломаны силой урагана, а кого-то испепелит молния....
Стало еще мрачнее, но тут друг Ленин сказал какую-то шутку - все засмеялись; он рассказал еще что-то, и теперь уж разразился такой дружный и задорный юношеский смех, что и Солнце не посмело больше прятаться, и вот уже вся поляна вновь засияла...
* * *
Какое-то время, Ваня страстно хотел их оставить, предаться своему отчаянью, но при этом он знал, что никогда не сможет смирится с потерей Лены, все время будет страдать, воздыхать, и ничего то боле; и он, решив, что, все-таки, должен предпринять что-то решительное - вернулся к ним. Он поджидал их возвращение возле Диминого подъезда, и, когда увидел их лица, то, по выражению их понял то, что и ожидал: они недовольно, даже и раздражены его возвращением: "Вот он - опять - опять он будет портить угрюмостью и дурацкими выходками наш праздник. Даже и Лена, которая ко всем бывала обычно нежна и радушна, взглянула на него с укоризной, спросила сухо:
- Ну, и где ж ты был?
Ван ничего не приготовил, да и не умел он лгать, потому пробурчал только: "был" - сильно побледнел и потупился. Молодежь переглянулась, но уж делать нечего - пригласили и такого гостя.
Родители Димины уехали на дачу, оставив квартиру в полном его распоряжении, наказав, впрочем, чтобы: "особо то не баловали". В квартире было три комнаты, и в большой уже поджидал гостей обильно наполненный праздничный стол, иные две комнаты, пока шло пиршество, пустовали. Впрочем, в одну из них вскоре, не выдержав этой муки - видеть перед собою Лену, обнимающуюся с иным человеком - и удалился Ваня. За столом он почти ничего не ел, не пил - а то, что по необходимости, все-таки принял, теперь угрюмо бурчало в его ввалившемся животе. На его выходки уже перестали обращать какое-либо внимание, и, когда он стремительно вышел в эту комнату, то никто даже головы не повернул, никто слова ему не сказал, словно бы и не было его уже вовсе.
А в комната, в которую шагнул Ваня была небольшой, уже погружающейся в вечернюю мглу комнаткой. Целую стену занимал книжный шкаф, и книг там было столько, что всякий любящийся их человек пришел бы в восторг, ну а Ваня отметил толстый и высокий том на торце которого серебрились буквы: "АСТРОНОМИЯ"; он, впрочем, тут же повернулся к двери, и крепко прижался к щели ухом, напряженно выслушивал, что происходит в соседней комнате - слова, звон стаканов, смех, возгласы - все это, сливаясь с музыкой, неслось беспрерывным потоком, и Ваня в напряжении в эти звуки вслушивался, представлял, что вот сейчас зазвенит ее голос, и действительно, как отзвук некой чудесной музыки, звучали время от времени, ее слова. А в голове его с жаром билось: "Вот я оставлю этот дом, кончится день рожденья, и гости разойдутся, и что же.... и зачем же ты так мучался, ежили ничего не предпримешь, ежели ничего не изменится в ее ко мне отношении".
