И справились бы ещё быстрее, если бы нам не ставили палки в колёса. Львиную долю времени у нас отняли бюрократические барьеры. Целый месяц (месяц из четырех) прошёл, прежде чем нам разрешили использовать ракету Тэя. Недели, недели, а не часы проходили, прежде чем нам выдавали со складов без дела лежащие аппараты. Есть скафандры на складах — нет разрешения на выдачу. Вольфрам и германий есть на заводах — нет разрешения на выдачу. Увязки, утверждения, ассигнования, сомнения, запросы, проверки… Не сразу мы поняли, что у Джэя остались сочувствующие в сенате. Да, он обманул их тоже, но богачам этот обман не казался подлым. Лживая реклама, дутые акции, бегство от пайщиков, мнимое банкротство — все это соответствовало биржевым обычаям. С точки зрения спекулянтов, Джэй блефовал по правилам игры. Сегодня он обыграл их, завтра они отыграются на других простофилях. Практически уже отыгрались, ведь бегство Джэя повысило акции всех оставшихся фирм. Стало ясно: подарков от фей не дождёшься, магазины не обойдёшь мимо; и все товары повысились в цене. И вообще жулик Джэй был душевно своим для сенаторов, мы же с лозунгом “Феи для каждого” выглядели чуждыми и опасными уравнителями. Сегодня — “Феи для всех”, завтра — “Земля для всех, заводы, банки, железные дороги для всех”. А где же права рождения, завещания, текущего счета, наследственного имущества? Всем выполняются все желания! Но ведь это разорение для фабрикантов белья, игрушек, туфель и пулемётов. Нет уж, пусть себе Джэй флиртует с невидимыми красавицами, а на планете Йийит все останется по-прежнему: деньги, покупка, продажа и прибыль, нищие с дырявым карманом и чековые книжки у богатых.
Так вот, когда мы поняли все это, пришлось заговорить вслух, прямиком. Юэй оказался мастером такого разговора. У него была практическая смётка озабоченного отца семейства, перегруженного, замороченного, не имеющего лишнего времени на словесную шелуху. Он сразу ухватывал суть. Толкуют ему велеречиво о бережливости, ответственности, коллегиальности, демократичности, необходимости согласовать, утвердить, апеллировать и проверить, а он в ответ одно:
— На сколько дней мы отстанем из-за проверки? Вы стараетесь ускорить или замедлить старт? Ускорить, безусловно! (Кто же признается, что тормозит намеренно?) Тогда не мешайте нам спешить, выдавайте материалы авансом и проверяйте задним числом.
А если проволочки продолжались, Юэй выходил прямо на балкон парламента и кричал толпе:
— Сенаторы медлят. Мы с вами потеряли ещё три дня.
И на площади собиралась демонстрация. На плакатах писали: “Экономьте время!”, “Довольно слов!” и “Да здравствует справедливость!” и даже “Справедливых — в сенат!” Так что в конце концов президент однажды сказал на закрытом совещании:
— Ну их к черту, этих “справедливых”, господа! Пусть проваливают в космос. Туда и обратно — двенадцать лет, на пути метеориты, радиация и прочее. Бог даст, не вернутся. А если и вернутся, передышка наша, двенадцать лет поживём спокойно без смутьянов в своей стране.
Почему-то все президенты мира уверены, что бедняков смущают смутьяны, а не бедность.
После этого выступления ворота складов открылись для нас, только поспевай принимать продукцию. И проверять. Вдоволь подсовывали нам гнилья и брака. Видимо, не очень надеялись на нечаянные метеориты, хотели подбавить приключений с авариями. И мы не всегда проявляли должную требовательность, стремясь отчалить поскорее. Лишь бы отчалить, там исправим.
Не налажено автоматическое управление? Обойдёмся, будем управлять вручную. Неисправен радиотелескоп? Пока обойдёмся, в пути исправим сами. Не можем подыскать опытного геолога? Обойдёмся, изучим геологию по книгам. Лишь бы стартовать, оставить Йийит за кормой, набирать километры, километры, километры…
И, вздыхая, мы смотрели на табло, где светились неподвижные нули. Ноль пути, ноль скорости, ноль ускорения, и после запятых одни нули.
Помню последнюю неделю перед стартом — семь суток бессонного безумия. Мы на базе. Перед глазами какой-то абстрактный пейзаж: треугольники и квадраты, пересечённые диагоналями на чёрном фоне. Как будто решается задача по геометрии на классной доске. Так выглядят фермы космического монтажного дока, обходящего Йийит по дальней орбите. К сквозным клеткам ферм прилепилась металлическая акула, жадно распахнувшая пасть. И сплошным потоком плывут в её чрево баллоны, мешки, бутыли, тюки, ящики, ящики, ящики. Не кантовать, не бросать, не переворачивать! Почему не кантовать, что внутри — разбираться некогда. Ладно, в пути рассортируем, время будет. Лишь бы отчалить поскорей!
Я в скафандре с двумя наушниками, как полагается. Правый — мой личный, для персонального вызова; левый настроен на общую волну, и в нём сплошной гул: “Куда смотришь, черт?”, “Вира помалу!”, “Осторожно, ногу!”, “Внимание, радиограмма из центра!” Срок назначен, названы часы и минуты, но ещё ничего не готово, не погружено, не разобрано… Где лекарства, где инструмент, где навигационные приборы? Ладно, потом, в пути будет время, разберёмся как-нибудь. Отказался лететь врач? Что с ним? Заболел или струсил? Ладно, обойдёмся. Народ молодой, авось болеть не будем. Нет автоматов обслуживания? Обойдёмся, народ крепкий, неизбалованный, обслужим сами себя, руки не отвалятся. Нет памяти для вычислительной машины? Обойдёмся, сами смонтируем, запомним, запишем результат на бумажке. Лишь бы отчалить скорее, лишь бы набирать километры, догонять наконец, догонять!
Доходит до слуха, что наши противники в сенате не успокоились. Отменить старт нельзя, народ не допустит. Но возникла идея заменить экипаж. Дескать, мы молодые, неопытные, горячие, нам нельзя доверить звездолёт. Но нет веры людям доверенным, угодным сенату, поводят-поводят корабль по космосу и вернутся под предлогом аварии. Всегда же можно найти предлог. Вопрос о новом капитане уже внесён в сенат. Надо спешить, пока они не отменили старт. Скорей, скорей, скорей! Что там ещё не погружено? Запасной локатор? Обойдёмся без запасного. Юэй, старший, ты уже заготовил прощальную речь?
Юэй заготовил… но только для троих слушателей: для круглолицей жены и круглолицых дочурок с круглыми от любопытства глазами.
— Трудно тебе придётся, Юя, — говорил он, держа жену за руку. — Но ты уж потерпи, ради такого дела всем надо терпеть.
— Потерплю, — отвечает она, — деваться-то некуда. Вот у меня два якоря-анкерка, два залога терпения и верности.
А “залоги” только глаза таращат. Всё им удивительно, всё непонятно, и страшновато, и привлекательно. Очень уж много грохота и мелькания вокруг.
Передо мной тоже глаза, голубовато-серые глаза Гэтты. Куда ни повернёшься, её глаза. В них напряжённое ожидание, немой вопрос: “А ты мне что скажешь, прощаясь?”
