учили по телевизору: бросай, лови и снова бросай. Только сначала иди помойся, от тебя несет.
— Ладно, — согласилась старуха и засеменила прочь, сгорбленная и маленькая, оставив мячи на полу.
Человек рядом с Брюсом закрыл дверь, и они пошли по коридору.
— Давно она здесь?
— До меня, а я уже шесть месяцев. Хотя жонглировать она учится всего неделю.
— Тогда это не Донна, — твердо заявил Брюс. — Потому что я приехал неделю назад.
Донна привезла меня сюда в своей малолитражке, вспомнил он. Точно, мы еще останавливались, чтобы залить радиатор. Как она была хороша — темноволосая, темноглазая, тихая и собранная. В аккуратной кожаной куртке, в сапогах и с сумочкой, на которой висела кроличья лапка.
Он пошел дальше, продолжая искать пылесос. На душе стало гораздо легче. Но он не понимал почему.
— Можно я буду работать с животными? — попросил Брюс.
— Нет, — сказал Майк. — Пожалуй, я направлю тебя на одну из наших ферм. Побудешь месячишко на полевых работах, посмотрим, как справишься. На свежем воздухе, поближе к земле. Люди слишком стремятся к небу со своими ракетами и спутниками. А думать надо о…
— Я хочу быть с кем-то живым.
— Земля живая, — наставительно произнес Майк. — Она еще не умерла. Ты получишь от нее много пользы. Тебе приходилось иметь дело с сельским хозяйством? Ну там, семена, обработка почвы, сбор урожая?
— Я работал в офисе.
— Теперь будешь работать в поле. Если твой разум вернется, то только естественным путем. Нельзя заставить себя снова думать. Можно лишь упорно трудиться, например, сажать семена, или пахать землю на наших овощных плантациях — так мы их называем, — или бороться с вредителями. Мы опрыскиваем насекомых из пульверизатора. Однако с химическими веществами надо быть крайне осторожным, иначе они принесут больше вреда, чем пользы. Они могут отравить не только урожай и почву, но и человека, который пустит их в дело. Проесть его голову. Как проело твою.
— Хорошо, — сказал Брюс.
Тебя опрыскали, думал Майк, и ты стал букашкой. Опрыскай букашку ядом, и та сдохнет; опрыскай человека, обработай его мозги, и он превратится в насекомое, будет вечно трещать и щелкать, двигаясь по замкнутому кругу. Повинуясь рефлексу, как муравей. Исполняя последнюю команду.
Ничто новое не войдет в этот мозг, думал Майк, потому что мозга нет. Как и человека, который был в нем заключен. Которого я никогда не знал.
Но может быть, если привести его на нужное место, если наклонить ему голову, он еще сумеет посмотреть вниз и увидеть землю. Сумеет осознать, что это земля. И поместить в нее нечто отличное от себя, нечто живое. Чтобы оно росло. Ибо это то, чего сам он делать уже не может, — расти. Может лишь умирать дальше, пока не умрет совсем и мы не похороним его. У мертвого нет будущего, только прошлое. А у Арктора — Фреда — Брюса нет даже прошлого — лишь только то, что перед глазами.
Майк вел грузовик, рядом на сиденье подпрыгивало обмякшее тело. Оживленное машиной.
Уж не «Новый…» ли «… путь» сделал это с ним, думал Майк: породил препарат, который в конечном итоге вернул его к себе?
Директор-распорядитель сказал, что их цели будут открыты ему, когда он проработает в штате еще два года.
Эти цели, сказал директор-распорядитель, не имеют ничего общего с лечением наркомании.
На какие средства существует «Новый путь» — известно одному лишь Дональду, директору-распорядителю. Но недостатка в средствах не было никогда. Что ж, думал Майк, производство и распространение препарата «С» должно приносить огромные деньги. Достаточные, чтобы «Новый путь» рос и процветал. И чтобы оставалось еще на ряд других целей.
Смотря для чего предназначен «Новый путь».
Майк знал — федеральное правительство знало — то, чего не знала ни общественность, ни даже полиция. Препарат «С» не синтезировали в лаборатории; как и героин, препарат «С» был органического происхождения.
Так что, скорее всего, «Новый путь» рос и процветал в буквальном смысле.
Живые, думал Майк, никогда не должны служить целям мертвых. Но мертвые — он взглянул на Брюса, на трясущуюся рядом пустую оболочку — по возможности должны служить целям живых.
Таков закон жизни.
И вполне возможно, что мертвые, если они чувствуют что-то, чувствуют себя от этого лучше.
Мертвые, думал Майк, которые еще могут видеть, даже ничего не понимая, — это наши глаза. Наша камера.
В кухне под раковиной, среди щеток, ведер и ящиков мыла, он нашел маленькую косточку. Она походила на человеческую, и он подумал — не Джерри ли это Фабин?
Невольно вспомнилось, что давным-давно он делил дом с двумя парнями, и у них была шутка о крысе по имени Фред, которая жила под раковиной. Они рассказывали гостям, что однажды, когда их совсем припекло, бедного старого Фреда пришлось съесть.
Может, это косточка жившей под раковиной крысы, которую они придумали, чтобы было не так тоскливо?
* * *
— Парень совсем выгорел, хотя с виду было незаметно. Раз он приехал в Вентуру — разыскивал старого друга. Узнал дом, по памяти, без всякого номера, остановился и спрашивает, где найти Лео. Ему отвечают: «Лео умер». А парень и выдает им: «Хорошо, я загляну в четверг». И уехал. В четверг, наверное, вернулся — опять искать Лео. Каково, а?
Потягивая кофе, Брюс слушал разговоры в гостиной.
— …в телефонной книге записан всего один номер, на каждой странице, и по этому номеру можешь звонить куда хочешь… Я говорю о совершенно ошизевшем обществе… И у себя в бумажнике ты носишь этот номер, единственный номер, записанный на разных визитных карточках и листочках. И если номер забыл, то не позвонишь никому.
— А справочная?
— У нее тот же номер.
Он внимательно слушал. Интересное, должно быть, местечко. Звонишь, а тебе говорят: «Вы ошиблись». Снова набираешь тот же самый номер — и попадаешь куда надо.
Идешь к врачу — а врач только один и специализируется на всем, — и тебе прописывают лекарство, одно на все случаи жизни. Относишь рецепт в аптеку, и там выдают единственное средство, которое у них есть, — аспирин. И тот лечит все болезни.
Закон тоже один, и все нарушают его снова и снова. Полицейский кропотливо помечает, какой параграф, какой пункт, какой раздел, — всегда одно и то же. И за любое нарушение — от перехода улицы в неположенном месте до государственной измены
