Со дня восстания минул месяц, за ним кое-как протелепался и укатился в прошлое второй, пошел третий… Начался сезон дождей. Сначала, как обычно, нещадно лило три дня, ливневая канализация Нового Пекина опять не справилась, и вода затопила половину города. Вместо улиц шумели мутные реки, несли мусор и всякую всячину. Над половиной Большого материка разверзлись хляби небесные. Сухие русла наполнились до отказа, реки вышли из берегов и затопили низины. Как всегда, были погибшие и разорившиеся, были мольбы о помощи, которую мы не могли оказать. Как будто достаточно взять власть, чтобы прямо сегодня после завтрака осчастливить народ! Потом стало полегче. Солнце каждое утро вставало в мареве, торопливо осушало лужи, воздух тянул в себя влагу, как насос, а к середине дня над столицей нависали черные грохочущие тучи, падали на землю ветвящиеся огненные рукава, рушилась стена дождя, и вновь бежали по улицам бурные реки. Рухнуло несколько домов с подмытыми фундаментами, и новый муниципалитет не знал, куда деваться от жалоб и требований оказать помощь. Вот и делай людям добро! К старой Администрации небось никто не стал бы обращаться с требованиями! Куда только девалось исстари присущее твердианам умение полагаться лишь на себя да на помощь ближайших соседей?
Хорошо уже то, что эти проблемы были не по моей части. Я радовался, видя, что работаю не напрасно, и одновременно ужасался чудовищной громаде еще не начатых дел. Могли ли мы отбиться от нападения? Может быть, да, а может быть, и нет. Это зависело от того, с какими силами навалится на нас метрополия и какие конечные цели будет преследовать. Казалось бы, землян должно было устроить восстановление статус-кво с предварительным наведением порядка и наказанием виновных, – однако полной уверенности не было. И я откровенно обрадовался, узнав, что, против всех ожиданий, наши чахлые, слепленные кое-как средства наблюдения сумели обнаружить на подходе к Тверди два гигантских корабля.
– Не понимаю, чему вы улыбаетесь! – взвился, как ужаленный, Савелий Игнатюк, заметив, как я расплылся в улыбке, узнав новость о кораблях на одном из заседаний Комитета.
– Очень просто. Два больших корабля для нас лучше одного маленького.
– Объяснитесь!
– Пожалуйста. Большие корабли означают десант. Стало быть, нас собираются всего-навсего поучить уму-разуму, а не уничтожить. Это радует. Мне нравится быть живым. А кто кого поучит – посмотрим…
Разумеется, Игнатюк «поставил меня на место», вернее, решил, что поставил. А я, в свою очередь, решил не лишать его этого удовольствия. Много ли ему осталось удовольствий? Когда начнется война, кому будут нужны игнатюки и прочие осколки старой Администрации, внезапно воспылавшие любовью к независимости и сохранившие пока кое-какие посты? Начнется время совсем других людей.
Так я думал тогда. Никому ведь не запрещено быть наивным, верно?
С заседания я поспешил домой. Дженни, конечно, не ждала меня так рано, но готовилась встретить моим любимым блюдом. Вонища в квартире стояла еще та – затыкай нос, беги вон.
– Я хотела приготовить тебе куггу…
– Ее не всякая твердианка сумеет правильно приготовить, – успокоил я Дженни, распахивая настежь окно. Поток очищенного ливнем воздуха ворвался в кухню, мало-помалу вытесняя миазмы. – Кугга – блюдо деликатное, неточностей в рецептуре не терпит… Так-так… Орехи плоской лианы пережаривала или так клала?
– Пережаривала.
– Значит, недостаточно. Цвет должен быть темно-коричневым, и пасту из них надо делать, пока они еще горячие. Ладно, не переживай. У меня хорошие новости: на подходе два корабля метрополии.
Несколько секунд Дженни без всякой цели переставляла кастрюльки на плите. Потом спросила, не оборачиваясь:
– И что это значит?
– Второй акт пьесы, вот что это значит, – сказал я. – У тебя есть шанс вернуться домой – если не убьют, конечно. Но я постараюсь, чтобы не убили.
Когда говоришь с женщиной, не стоит произносить такое заурядным тоном, а надо без лишних слов, одной только интонацией дать понять: разорву всякого, кто косо посмотрит, спасу и сохраню, не сомневайся! Так я и сделал.
– Врата откроют? – спросила Дженни.
– О Вратах придется забыть. Ну, давай сюда куггу, я голоден.
– Она вонючая.
– У меня в желудке нет органов обоняния… Да погоди ты накладывать! Иди сюда. Слушай и запоминай. Я сейчас поем, уйду и приду неизвестно когда. Сиди, как прежде, и не высовывайся. Чтобы даже соседи не поняли, что в квартире кто-то есть. Ясно? Возможно, мы не увидимся несколько дней, но я приду за тобой обязательно. С тобой ничего плохого не случится, я тебе обещаю. Веришь?
Она кивнула.
– А ночевать не придешь?
– Вряд ли. Да и любовник сейчас из меня… не очень.
– Дурак, – сказала Дженни. – Разве только в этом дело?
Кугга была вполне пристойная – если заткнуть нос. Поев, я чмокнул Дженни в щеку и унесся на всех парах. Время было на вес скандия. Я уже не мог начать ничего нового и должен был лишь следить, чтобы не застопорилось начатое. И если нашелся бы такой остолоп, который сказал бы, что это нетрудно, я для экономии времени даже не расхохотался бы ему в лицо. К дьяволу анацефалов! Нужно было успеть изготовить как можно больше катеров, используя по максимуму запас антиграв-генераторов. Пусть они будут слабо вооружены и никак не бронированы – лучше иметь такой воздушный флот, чем никакого! Всю готовую продукцию надлежало спрятать в джунглях, по возможности рассредоточив. Захваченные во время восстания полицейские вертолеты – тоже. Исправные самолеты – использовать для экстренной эвакуации наиболее ценных людей и грузов, а потом бросить. В войне от них не будет толку. Морским судам – спрятаться в пустынных бухтах. Спрятать заводы было немыслимо, и рабочие должны были оставаться у станков и конвейеров до последней возможности, а по сигналу тревоги – смываться. Ценное, но не используемое оборудование было уже вывезено и спрятано. Взрывать покинутые предприятия мы не собирались – землянам уж точно не было нужды использовать их. Земляне скорее сами разрушили бы наши заводы в рамках «наказания» для нас.
Штаб обороны переехал в Штернбург. Я догадывался, зачем это было сделано. Но от дяди Варлама по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Как и от Майлза Залесски. Боб только хлопал меня по плечу – не трусь, мол!
Я не трусил. Я злился. Понимал, что есть на свете что-то, чего мне знать не положено, и на логическом уровне даже не возражал против этого, а только все равно злился. Паршиво находиться в подвешенном состоянии, не зная, какие карты в прикупе. Это интересно и щекочет нервы лишь тогда, когда рискуешь всего-навсего деньгами.
