- Иди ко мне, воин! Иди! Ляг со мной!
- Лучше я лягу с последней из портовых шлюх! - пробормотал Конан немеющими губами. Что-то он должен был вспомнить, о чем-то поразмыслить, но голос Зийны, творившей молитву светлым божествам, мешал ему.
А! Железный обруч! Обруч и кинжал! Обруч не помог, не защитил от волшебства снежной девы... Быть может потому, что женщина бессильна перед женщиной? Или чары Орирги сильнее чар Владычицы Острова Снов? Однако еще оставался нож, зачарованный клинок, которым он должен был пронзить сердце стигийского колдуна... Дайома сказала: тысячи смертных падут под его ударами, но лезвие останется таким же чистым и несокрушимым... тысячи смертных, или одно существо, владеющее магическим даром... Кого же поразить - призрак, сотканный из снега и похоти, или Гор-Небсехта?
- Кинжал, - прохрипел он, - мой кинжал...
Зийна склонилась к нему, обхватила за плечи, защищая от подступавшего к сердцу холода. Ее руки были теплыми.
- Что, милый? Что нам делать?
- Кинжал... я должен достать ее кинжалом... зачарованным клинком... Губы Конана едва шевелились.
Он попытался дотянуться до своего ножа, но внезапно почувствовал, что не может стиснуть пальцы в кулак: они были мертвыми, застывшими, как сосульки. Пробравшаяся под плащ стужа уже не колола его ледяными иглами, а облизывала сотней холодных языков, высасывая последнее тепло, последние капли жизни. Он не мог поднять оружия, не мог отвести взгляд от белоснежного тела Орирги; ее зовущий смех заглушал голос Зийны. Ему чудилось, что пуантенка плачет, окликает его, спрашивает о чем-то, но зов дочери Имира был сильней, и теперь мысль о том, чтобы поразить это прекрасное существо зачарованной сталью, казалась ему кощунственной.
Да и поможет ли сталь? - размышлял он, погружаясь в небытие. Асы, его побратимы, говорили, что от снежных же дев нет спасения!
Нет спасения... нет спасения... нет спасения...
Разум Конана померк, душа вступила на тропу, ведущую вниз, к Серым Равнинам.
* * *
Зийне было страшно - так страшно, как никогда за всю ее недолгую жизнь. Страшней, чем в пылающей отцовской усадьбе, страшней, чем в хищных лапах рабирийских разбойников, страшнее, чем на ложе дома Гирдеро, благородного дворянина из Зингары...
Милый ее сидел с окаменевшим лицом, а за черными угольями костра кружилась и журчала смехом нагая девушка, средоточие злой силы, от которой Зийна не могла защититься. И не могла защитить возлюбленного, чьи руки были холодны, как лед...
Где же Митра? - проносилось у нее в голове. Почему светлый бог не поможет ей? Чем она его прогневила?
Орирга, снежная дева, с торжествующим хохотом плясала перед ней невесомый белый призрак в белой пустыне. Ветер прекратился, огромные снежные вихри-драконы, так пугавшие Зийну, исчезли; только мягкие хлопья продолжали падать на землю, сверкая и искрясь. Луч солнца пробился сквозь тучи, и мир сразу стал из мутно-белесого серебряным и сияющим. Мощь пурги иссякала, но мороз был еще силен - достаточно силен, чтобы сковать вечным сном возлюбленного Зийны. Он и так казался почти мертвым, и лишь изо рта вырывалось едва заметное дыхание.
Белоснежные ступни Орирги взметнули серое облачко - она была уже рядом, танцевала посередине угасшего костра. В отличие от снега, пепел и остывшие черные угли проседали под ее ногами, и Зийна видела, как в сером прахе появляются маленькие аккуратные следы.
"Митра, что же делать?" - подумала она, дрожа от ужаса и цепляясь за ледяную руку Конана.
Но потом Зийна напомнила себе, что она - пуантенка, дочь рыцаря, а значит, не должна поддаваться постыдному страху. И еще она подумала о том, сколько страхов уже пришлось ей превозмочь. Их было много, не пересчитать и гибель отца со всеми его оруженосцами, и смерть матери в пылающем доме, и жадные руки рабирийского бандита, шарившие по ее телу, и позор рабского рынка в Кордаве, и первая ночь с Гирдеро, и все остальные ночи на его постылом ложе... Чем еще могла устрашить ее Орирга? Смертью? Но смерти Зийна не боялась. Она лишь хотела спасти возлюбленного.
Страх ушел, и тогда Митра коснулся ее души.
- Что должна я делать, всеблагой бог? - шепнули губы Зийны.
- Отогнать зло, - ответил Податель Жизни.
- Но нет у меня молний твоих, чтобы поразить злого...
- У тебя есть любовь. Она сильнее молний.
- Любовь не метнешь подобно огненному копью...
- У тебя есть память. Вспомни!
- Вспомнить? О чем?
- О последних словах твоего киммерийца.
Зийна вздрогнула. Пальцы ее легли на рукоять кинжала, что торчал за поясом возлюбленного, холодные самоцветы впились в ладонь. Он говорил, что клинок зачарован... Не в нем ли последняя надежда? Не об этом ли напоминал бог?
Чтобы придать себе храбрости, Зийна представила высокие горы Пуантена, сияющее над ними синее небо, луга, покрытые алыми маками, зелень виноградников и дубовых рощ. Губы ее шевельнулись; она пела - пела песню, которой девушки в ее краях встречали любимых.
Вот скачет мой милый по горному склону,
Летит алый плащ за плечами его,
Сияет кольчуга как воды Хорота
И блещет в руке золотое копье...
- Творишь заклятья, ничтожная? - Орирга склонилась над ней. Сейчас черты снежной девы, искаженные гримасой торжества, уже не выглядели манящими и прекрасными; скорее они напоминали лик смерти.
- Это песня... только песня... - прошептала Зийна, стискивая рукоять. Клинок медленно выползал из ножен.
- Уйди! - Ладони Орирги, сотканные из тумана и снега, метнулись перед лицом. - Уйди! Он - мой!
- Возьми нас обоих, если хочешь, - сказала Зийна. Плечи ее прижимались к застывшей груди киммерийца, тело живым щитом прикрывало его. Кинжал словно прирос к ладони.
- Ты не нужна мне, грязь! Дочери Имира предпочитают мужчин - таких, как этот!
Лицо снежной девы надвигалось, ореол бледно-золотых волос окружал его. Алый рот Орирги насмешливо искривился, сверкнул жемчуг зубов; груди ее, две совершенные чаши, затрепетали, словно в предчувствии наслаждения.
Туда! Под левую грудь!
С отчаянным вскриком Зийна послала клинок в призрачное белоснежное тело. Один удар, только один! Сталь их рассудит!
Попасть ей не удалось - Орирга отпрянула быстрей мысли. Лицо дочери Имира исказил ужас, глаза не отрывались от холодно сверкавшего золотистого лезвия. Клинок не задел ее кожи, не коснулся плоти, не нанес раны, и все же она боялась. Боялась! Как всякое существо, едва избежавшее смерти. Хуже, чем смерти - развоплощения! Когда умирал человек, оставалась его душа, но после гибели демона не было ничего - лишь пустота и мрак вечного забвенья.
- Ты... ты посмела... - Слова хриплым клекотом срывались с прекрасных губ Орирги. - Ты посмела угрожать мне! Мне!
