- Ты... ты посмела... - Слова хриплым клекотом срывались с прекрасных губ Орирги. - Ты посмела угрожать мне! Мне!
- Я не угрожаю, - сказала Зийна. - Я убью тебя, если ты подойдешь ближе.
Дочь Имира стояла за черной выжженной проплешиной костра, вытянув вперед руки; растопыренные пальцы ее были нацелены в грудь Зийне, словно десять ледяных стрел.
- Я не могу зачаровать тебя своими танцами, как мужчин, - медленно произнесла Орирга, - не могу заключить в объятья, растворив твое тепло в снегах тундры и морских льдах. И все же в моих силах послать тебе гибель! Сегодня мне дозволено насладиться смертью - того, кого ты хочешь защитить, или твоей. Выбирай!
- Мне не надо выбирать, - кинжал в руке Зийны не дрогнул. На остром его кончике светился, играл солнечный блик.
- Ну! Его жизнь - или твоя!
Зийна молчала. Ей казалось, что грудь Конана уже не так холодна; она согревала его своим телом, своей любовью. Конечно, великий Митра был прав: любовь сильнее огненных молний. Губы девушки шевельнулись. "Вот скачет мой милый по горному склону..." - беззвучно прошептала она.
- Ты умрешь, - сказала Орирга. - Я не получу его, но и ты тоже. Ты будешь бесплотной тенью скитаться по Серым Равнинам и вспоминать, вспоминать, вспоминать... Память о нем станет твоим проклятием. Вечным проклятием!
- Разве память о любви может превратиться в проклятие? - Зийна улыбнулась и закрыла глаза. Страх больше не терзал ее; она знала, что дочь Имира не приблизится к возлюбленному. Слишком она боялась зачарованной стали!
Под веками пуантенки проплыло видение горного склона, одетого зеленью, спускавшегося к берегу Алиманы. Среди зеленых трав мчался всадник на гнедом коне; глаза его были сини, как небо на закате, за плечами струился алый плащ, кольчуга сияла как светлые воды Хорота, а в руке рыцаря блестело золотое копье...
Десять ледяных стрел вырвались из пальцев снежной девы и ударили в тело Зийны. Снег перестал падать, тучи неторопливо потянулись к востоку, к далеким горам, обители мрачного Имира, и вместе с ними исчезла Орирга.
* * *
Толстый ствол сосны догорал, рассыпался рдеющими углями, улетал в небо черным дымом, Дерево исчезло, обратилось в пепел и прах, а вместе с ним стало прахом и прекрасное тело Зийны. Лишь кучка обгорелых гостей дымилась посреди погребального костра. Конан собрал их, завернул в плащ из волчьего меха, велел Идрайну наклонить большой валун и спрятал под ним скорбные останки. Он не знал, как хоронят в Пуантене: то ли опускают в могилу, то ли насыпают над покойным курган, то ли заливают тело медом и хранят в семейной усыпальнице, то ли пускают по течению Хорота либо Алиманы в погребальном челне. Любой из этих обычаев он не смог бы соблюсти в ванахеймской тундре разве что закопать Зийну во влажную от растаявшего снега землю. Но он не хотел расставаться с ней, бросив в этой грязи, а потому предпочел костер. Велика очистительная сила пламени и угодна светлым богам! Огонь спалит мертвую плоть и выжжет все грехи... Хотя какие у нее грехи? - горестно размышлял Конан, опустившись на колено перед могильным валуном. Какие грехи? Она была добра и отважна, и она любила его. Она спасла ему жизнь... жизнь вечного скитальца, пирата, наемника, беспутного бродяги... Может, это и есть самый тяжкий ее грех...
Он поднялся и, повернувшись к камню спиной, забыл о Зийне. Забыл на время, до тех пор, пока лицо ее вдруг не всплывет в памяти, подобно лицам прочих женщин, которые любили его. Об одних он вспоминал с усмешкой - как о Кареле, атаманше разбойничьей шайки с Карпашских гор, о туранской чародейке Илльяне или офирской принцессе Синэлле; о других - таких, как Белит - с печалью и горечью. Впрочем, подобных Белит было немного; возможно, и никого.
Но, выбросив из головы мысли о погибшей пуантенке, Конан не забыл увеличить счет, который будет предъявлен Гор-Небсехту, стигийскому колдуну. Список, начинавшийся с кормчего Шуги, возрос еще на одного человека - а может быть и на двух, если занести в него Тампоату, Конечно, он пал не от чар колдуна, но несомненно Гор-Небсехт являлся косвенным виновником гибели пикта. Не с Идрайна же, безмозглого истукана, спрашивать за эту смерть!
- Пойдем, нечисть, - кивнув головой серокожему, Конан зашагал вдоль прибрежных утесов на север, к бухте Рагнаради. К богатой усадьбе Эйрима, вождя сотен воинов, хозяина трех кораблей; Эйрима, у которого, похоже, имелись свои счеты с проклятым стигийцем.
Он двигался быстро, согреваясь ходьбой и чувствуя, как постепенно разжимаются ледяные когти стужи, как кровь начинает бурлить в жилах, и мышцы становятся послушными и гибкими. Поглядывая в сторону тундры, где еще недавно бушевала пурга и среди снежных змей извивалось тело Орирги, дочери И мира, Конан злобно кривился и думал о том, что было б умней не глядеть на ее пленительные танцы, а сразу ткнуть плясунью ножом. Хотя по давнему опыту он знал, что снежные девы быстры и увертливы - поди догони!
Когда-то он чуть не догнал одну из них... там, на востоке Ванахейма, у гор с ледяными вершинами, рядом с самой обителью мрачного великана... Чуть не догнал имирову дочь красавицу Атали, сестру Орирги... Да только вывернулась она из рук, зачаровала, заморозила, вызвала грозного своего отца - тем и кончилась та погоня. А с ней могла кончиться и жизнь киммерийца, если б не нашли его асы-побратимы Ньорд и Хорса.
Конан сплюнул и пробормотал проклятье, послав в пасть шакала все отродья ледяной пустыни, их дочерей, сынов и предков до десятого колена. К Нергалу эту Ориргу! Может, и хорошо, что он не бросился на снежную деву с заколдованным клинком... Если б удалось поразить ее, сила ножа иссякла бы и как тогда справиться со стигийцем, владыкой Кро Ганбора?
Выходит, размышлял Конан, Зийна оказала ему двойную услугу - и жизнь спасла, и клинок сохранила. Вот только как ей это удалось? Как одолела она Ориргу?
Он долго думал над этим, но так и не нашел ответа.
* * *
Идрайн очнулся почти одновременно с хозяином.
На этот раз сон голема был неглубок и не походил на то колдовское забытье, в которое его погрузили чары Зартрикса, друида пиктов. Когда разыгралась пурга, и снежные змейки стали плясать перед Идрайном, гипнотизируя и навевая сладкую дрему, он сразу понял, что колдовство это ничем опасным ему не угрожает. Оно было гибельным для господина, обладавшего душой - и, значит, подверженного многим страстям, включая сюда и плотские желания. Но Идрайн их не испытывал; не боялся он также и замерзнуть во время сна, а потому позволил себе вздремнуть.
Конечно, ему полагалось встать на защиту господина, но чутье и здравый смысл подсказывали голему, что секира его и каменные кулаки бессильны против ветра, снега и холодных белых змей, метавшихся по равнине. Можно рубить твердое, железо или скалу, - размышлял он, - можно рубить мягкое, дерево или человеческую плоть. Но слишком мягкое и текучее, подобное воде или воздуху, не разрубишь - а значит, и не победишь. К чему же стараться? Идрайн не умел воевать с бесплотными призраками и не собирался этого делать.
