Манускрипт, найденный в бутылке [16]
Кому осталось жить одно мгновенье,
Тому уж нечего скрывать.
Мне почти нечего сказать о моей родине и о моей с емье. Постоянные злополучия и томительные долгие годы отторгнули меня от одной и сделали чужим для другой. Родовое богатство дало мне возможность получить воспитание незаурядное, а созерцательный характер моего ума дал мне возможность систематизировать запас знаний, который скопился у меня очень рано, благодаря неустанным занятиям. Между прочим мне доставляли большое наслаждение произведения германских философов, не в силу неуместного преклонения перед их красноречивым безумием, но в силу той легкости, с которой мое строгое мышление позволяло мне открывать их ошибки. Меня часто упрекали в сухости ума; недостаток воображения постоянно вменялся мне в особенную вину, а пирронизм моих суждений всегда был известен. Действительно, я боюсь, что сильная склонность к физической философии отметила мой ум весьма распространенной ошибкой нашего века – я разумею манеру подчинять принципам этой науки даже такие обстоятельства, которые наименее дают на это право. Вообще говоря, нет человека, менее меня способного выйти из строгих пределов истины и увлечься блуждающими огнями суеверия. Я счел нужным предпослать эти строки, потому что иначе мой невероятный рассказ стал бы рассматриваться скорее как бред безумной фантазии, нежели как положительный опыт ума, для которого игра воображения всегда была мертвой буквой.
После нескольких лет, прошедших в скитаниях по чужим краям, я отплыл в 18** году от Батавии, из гавани, находящейся на богатом и очень населенном острове Яве, держа путь к Архипелагу Зондских островов. Я отправлялся как пассажир, не имея к тому никакой иной побудительной причины, кроме нервного беспокойства, которое преследовало меня, как злой дух.
Наше судно представляло из себя очень солидный корабль, приблизительно в четыреста тонн, скрепленный медными склепками и выстроенный из малабарского тика в Бомбее. Судно было нагружено хлопчатой бумагой и маслом с Лакедивских островов. Кроме того в грузе были кокосовые охлопья, кокосовые орехи, тростниковый сахар и несколько ящиков с опиумом. Нагрузка была сделана неискусно, и благодаря этому корабль накренялся.
Мы отплыли под дуновением попутного ветра и в течение нескольких дней шли вдоль восточного берега Явы, причем единственным развлечением, сколько-нибудь нарушавшим монотонность нашего путешествия, были случайные встречи с тем или другим из небольших грабов, плавающих по Архипелагу, к которому мы были прикованы.
Однажды вечером, облокотясь на гакаборт, я следил за странным облаком, одиноко видневшимся на северо-западе. Оно было замечательно, как по своему цвету, так и потому, что оно было первым облаком, которое мы увидали с тех пор, как отплыли из Батавии.
Я внимательно наблюдал за ним до заката солнца, и тут оно мгновенно распространилось к востоку и к западу, опоясав горизонт узкой полосой тумана и приняв вид длинной линии отлогого берега. Внимание мое вскоре после этого было привлечено диском багрового месяца и особенным характером моря. С этим последним совершалась быстрая перемена, и вода представлялась необыкновенно прозрачной. Хотя я совершенно явственно мог видеть дно, тем не менее, опустивши лот, я нашел, что корабль находился на пятнадцати саженях от морского дна.
Воздух сделался невыносимо удушливым и был насыщен спиральными испарениями, подобными тем, которые поднимаются от раскаленного железа. С приближением ночи умерло самое легкое дуновение ветра и более невозмутимого спокойствия невозможно было себе представить. Пламя свечи горело на корме без малейшего колебания, и длинный волос, будучи положен между большим пальцем и указательным, висел так неподвижно, что нельзя было уловить даже самой слабой вибрации. Однако, по словам капитана, ничто не предвещало опасности, и так как мы плыли лагом к берегу, он отдал приказание убрать паруса и ослабить якорь. Не было поставлено ни одного часового, и весь экипаж, состоявший главным образом из малайцев, нарочно улегся на палубе. Я сошел вниз – и должен сказать, в душе у меня было полное предчувствие беды. Действительно, все говорило мне о приближении самума. Я высказал свои опасения капитану, но он не обратил на мои слова никакого внимания и даже не удостоил меня ответом. Как бы то ни было, благодаря беспокойству я не мог уснуть и около полуночи отправился на палубу. Когда я взошел на последнюю ступеньку трапа, находившегося возле капитанской каюты, я был поражен громким и глухим шумом, подобным быстрому рокоту мельничного колеса, и прежде чем успел я подумать, что это значит, я почувствовал, как корабль задрожал в своем центре. В следующее мгновение бешеный вал, покрытый барашками, опрокинул корабль на бок и, промчавшись спереди и сзади, точно гигантской метлой мгновенно очистил всю палубу с носа до кормы.
Крайнее бешенство вихря в значительной степени обеспечило целость корабля. Хотя он совершенно окунулся в воду, однако, через несколько мгновений после того, как мачты опрокинулись на борт, он тяжело поднялся из моря и, содрогаясь под исполинским давлением бури, в конце концов совершенно выпрямился.
Не могу объяснить, каким чудом я спасся от гибели. Оглушенный ударом водного потока, я тотчас же очнулся и увидел себя стиснутым между старн-постом и рулем. С великим затруднением я высвободил свои ноги и, оглядевшись кругом потерянным взглядом, был прежде всего поражен мыслью, что вокруг нас свирепствует бурун – так чудовищно было это невообразимое кружение исполинских водных масс, в смятение которых мы были втянуты. Через некоторое время я услыхал голос старика шведа, который сел вместе с нами на корабль в ту самую минуту, когда мы оставляли гавань. Я стал кричать ему изо всех сил, и неверными шагами он подошел ко мне сзади. Вскоре нам пришлось убедиться, что только мы двое пережили это неожиданное событие. Исключая нас, весь экипаж, находившийся на палубе, был смыт валом; капитан и штурманы несомненно погибли во время сна, потому что каюты были залиты водой. Без какой-нибудь посторонней помощи мы вряд ли могли сделать что-нибудь, для того чтобы спасти корабль; при этом всякие усилия были сперва парализованы ежеминутным ожиданием гибели. Наш канат, конечно, лопнул, как тонкая бечёвка, при первом же взрыве урагана – в противном случае мы тотчас же были бы поглощены морем. С ужасающей быстротой мы мчались теперь по морю и видели, как вода делает в корабле трещины. Сруб кормы был сильно расщеплен, и почти отовсюду мы получали значительные повреждения; но к крайней нашей радости насосы не были повреждены и в балласте не произошло значительных передвижений. Подавляющее бешенство бури уже миновало, и со стороны ветра нам не угрожало особенной опасности; но мы с ужасом думали, что порывы вихря могут совсем прекратиться, так как не могли не видеть, что тогда корабль в своем полуразрушенном состоянии неминуемо погибнет под напором ужасающих валов. Однако такое опасение, по-видимому, не должно было оправдаться. Целые пять дней и пять ночей – в течение которых нашим единственным пропитанием было небольшое количество тростникового сахара, с трудом добытого из бака, – корпус корабля устремлялся с невообразимой поспешностью под дуновением быстро сменявшихся порывов вихря, который, не будучи равен по силе первому бешенству самума, все же был настолько страшен, что подобного смятения воздуха до тех пор я никогда не видал. Первые четыре дня мы плыли, с небольшим уклоном, к юго-востоку и к югу; должно быть, мы направлялись к берегу Новой Голландии. На пятый день стало чрезвычайно холодно, хотя ветер передвинулся на один градус к северу. Встало солнце с болезненно-желтым сиянием – оно едва поднялось над горизонтом, не распространяя настоящего света; на небе не виднелось облаков, но ветер возрастал и дул с каким-то тревожным непостоянным бешенством. Около полудня, насколько мы могли судить о времени, внимание наше было снова привлечено видом солнца. От него не исходило света в собственном смысле этого слова, оно было исполнено мертвого и пасмурного блеска без отражения, как будто лучи его были поляризованы. Перед тем как оно должно было опуститься за поверхность вздутого моря, его центральные огни внезапно исчезли, как бы мгновенно погашенные какой-то непостижимой силой, и только туманное серебристое кольцо ринулось в бездонный океан.
