— У меня всегда хватало мужества открыто заявить о своих убеждениях, когда они окончательно оформлялись, но в данном случае этого еще не произошло. И тем не менее сегодня я получил два послания и склонен приписывать их происхождение внематериальным факторам. Конечно, я исхожу из того, что ты, Энид, действительно была в бессознательном состоянии. — Уверяю тебя, отец, я ничего не знаю.
— Охотно верю. Ты не способна на обман. Сначала было послание от твоей матери. Помнишь, я говорил тебе, что слышал характерный стук — так могла стучать только она. Так вот, она сказала, что это она и была. Теперь-то я понял, что ты тогда не спала, ты находилась в трансе. Все это невероятно, непостижимо, поразительно — но похоже на правду. — Крукс, помнится, выражался примерно так же, — заметил Мелоун. — Он писал, что все это абсолютно невозможно и вместе с тем совершенно реально. — Я очень виноват перед ним. Впрочем, я должен извиниться перед многими людьми.
— В этом нет нужды, — успокоил его Мелоун. — Эти люди устроены иначе, чем мы.
— Позвольте мне остановиться и на другом послании, — профессор беспокойно повернулся в кресле. — Дело это очень деликатное, я о нем никогда и никому не говорил, и о нем не может знать ни один человек на земле. Раз уж вы столько знаете, я могу вам доверить и его. Случилось все еще в те годы, когда я был начинающим врачом, и не будет преувеличением сказать, что эта история омрачила все мое дальнейшее существование вплоть до сего дня. Кто-нибудь объяснил бы случившееся телепатией, причудами подсознания, да чем угодно, но у меня нет ни малейшего сомнения в том, что послание пришло с того света.
В те времена обсуждали свойства нового лекарства. Сейчас нет смысла вдаваться в подробности, которые вам все равно не дано понять. Скажу лишь, что делали его из дурмана, из которого можно приготовить и смертельный яд, и целебное снадобье. Я одним из первых получил образцы этого лекарства, ибо хотел, чтобы меня знали как человека, впервые применившего его в медицинской практике. Я прописал его двум больным, Уэру и Олдриджу, как мне казалось, в неопасных дозах (они, как вы понимаете, были моими пациентами в клинике), — так вот, наутро оба были мертвы. Я дал лекарство тайком, никто об этом не знал. Все обошлось без последствий, поскольку их состояние было критическим и ничего удивительного в том, что они умерли, не было. Но в глубине души я очень переживал, я боялся, что ускорил их смерть, и мысль об этом с тех пор омрачала мою жизнь. А сегодня вы своими ушами слышали их признание, что умерли они от болезни и лекарство тут ни при чем.
— Бедный мой папочка, — прошептала Энид, гладя его волосатую лапу. — Бедный папочка! Ты так страдал!
Челленджер был слишком горд, чтобы позволить кому-либо, даже собственной дочери, себя жалеть, — он отдернул руку.
— Я служил науке, — сказал он, — а в ней без риска не обойтись, поэтому я не считаю, что меня можно в чем-то обвинять. И все же… все же у меня сегодня как-то особенно легко на душе!
Глава XVII В КОТОРОЙ ТУМАН ОКОНЧАТЕЛЬНО РАССЕИВАЕТСЯ
Мелоун лишился работы и обнаружил, что путь на Флит-стрит ему теперь заказан из-за распространившихся слухов о его независимой позиции. На его место в газету взяли молодого пьяницу-еврея, который сразу же завоевал популярность серией веселеньких статеек, посвященных проблемам спиритизма, от души сдобренных уверениями в непредвзятости и объективности подхода. Большой успех также имела его идея предложить пять тысяч фунтов духу, который угадает трех призеров предстоящего дерби, а также предпринятая им попытка доказать, что эктоплазма — это не что иное, как пивная пена, искусно спрятанная медиумом. Все эти его шутки еще на памяти читателей. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Челленджеру, с головой погруженному в свои эксперименты и воплощение самых дерзких своих замыслов, уже давно был нужен энергичный помощник со светлой головой, который вел бы его дела и контролировал использование изобретений. А таковых у профессора было предостаточно — плоды многих лет неустанного труда, они приносили неплохой доход, но за соблюдением авторских прав нужно постоянно следить. Автоматическое устройство, предупреждающее капитана о том, что корабль попал на мелководье, приспособление для отражения торпеды, новый и весьма экономичный способ выделения азота из воздуха, значительные усовершенствования беспроволочного телеграфа и оригинальный способ обогащения уранита, — все это было весьма прибыльно. Возмущенный поведением Корнелиуса, профессор вверил все эти дела будущему зятю, который ревниво охранял интересы патрона.
Сам Челленджер сильно изменился. Его знакомые и коллеги заметили перемену, хотя и не могли объяснить ее причин. Он стал скромнее, деликатнее, душевнее. Поборник научной методологии и точного знания, в глубине души он чувствовал, что долгие годы напрасно тратил силы, чиня препятствия попыткам человеческого разума разобраться в тайнах неведомого. Он сурово себя осуждал за прежние заблуждения, и произошедшая переоценка ценностей сильно изменила его. К тому же с присущей ему увлеченностью он погрузился в изучение трактатов по данной проблеме, и теперь, избавившись от прежних предрассудков, постигал выдающиеся труды Гейра, де Моргана, Крукса, Ломброзо, Баррета, Лоджа и многих других и поражался, как это он раньше мог полагать, что столь удивительное единодушие основывается на заблуждении. Страстный и открытый по натуре, он теперь стал отстаивать спиритуализм с тем же рвением и, как ни удивительно, с той же непримиримостью, с какой прежде его отвергал. Старый лев огрызался и рычал на тех, кого еще недавно считал единомышленниками.
Его выдающаяся статья в Спектейторе. начиналась так: Идиотское неверие и тупое упрямство церковников, которые не желали даже взглянуть в телескоп Галилея и своими глазами увидеть спутники Юпитера, в наши дни намного превзойдены крикливыми полемистами, позволяющими себе высказывать поспешные суждения по поводу тех связанных со сферой духа проблем, о которых они даже не удосужились прежде узнать. В заключение он писал, что его оппоненты .не только не являются истинными представителями научной мысли XX века, но выражают идеи, больше подходящие для эпохи раннего плиоцена. Критики тут же, по своему обыкновению, подняли шум, протестуя против резкого тона статьи, хотя прежде считали это вполне дозволенным по отношению к противной стороне. Итак, мы можем теперь покинуть Челленджера, чья буйная шевелюра уже подернулась сединой, но чей разум лишь окреп и возмужал. Отныне профессор смело смотрит в будущее, ибо оно сулит ему не смерть, но вечную жизнь — с безграничными возможностями и перспективами. Сыграли свадьбу. Церемония была скромной, и никакой провидец не смог угадать, кого именно счастливый отец пригласит в Уайтхолл-Румз. Собралась дружная и веселая компания, кружок посвященных, которым противостоял остальной мир. Там был преподобный Чарльз Мейсон: он венчал молодых, — в своем черном одеянии, но сияющий белозубой улыбкой, он обходил собравшихся, пробуждая в душах мир и любовь. Мейли, закаленный в боях, но жаждущий новых сражений, стоял подле жены, своего верного оруженосца, в трудную минуту всегда готового его поддержать. Приехал из Парижа доктор Мопюи; он долго пытался втолковать официанту, что желал бы выпить чашечку кофе, но тот принес ему пачку зубочисток, к вящему удовольствию лорда Рокстона. Пригласили и милейшего Болсоувера, и кое-кого из Хаммерсмитского кружка. Тома Линдена с супругой, Смита, этого бойцового петуха, доктора Аткинсона, издателя Марвина с его добрейшей женой, чету Огилви, миниатюрную мисс Делисию с ее бездонной сумкой и бесконечными брошюрами, доктора Росса Скоттона, ныне исцелившегося, и даже доктора Фелкина, который немало способствовал его излечению, по крайней мере в тех пределах, в каких его земной представитель, сестра Урсула, могла его заменить. Их и немало других вполне можно было различить в пределах цветового спектра, воспринимаемого человеческим глазом, и звукового диапазона, различимого ухом. Но кто знает, сколько еще гостей, не включенных в эти узкие рамки, почтили молодых своим присутствием и осенили благословением!
