ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
— Рука, неужели до сих пор нет никаких сообщений?
— Я и не жду их, доктор. Там, на планете, что-то создает такие помехи, что для связи катер должен выйти в космос. Думаю, у наших нет для этого времени.
— Знаете, я очень волнуюсь… Постойте, а это что? — Аверов смотрел на приборы. — Батареи стоят под зарядкой?
— Да. Я заряжаю их до полного.
— Но почему? Если не было никаких новых распоряжений…
— То выполняются старые, доктор. И время выполнения все приближается.
— То есть вы хотите сказать, что если срок истечет и никто из наших не подаст никаких признаков жизни, вы… включите установку и начнете воздействовать на звезду?
— Нет, доктор. Этого я вовсе не хочу сказать.
— Зачем же в таком случае батареи?
— Чтобы вы! Вы, доктор, в нужный момент смогли начать воздействие. А моим делом будет лишь — вывести корабль в нужную для этого точку.
Аверов сделал шаг назад, скрестил руки на груди. Рука, не вставая, спокойно смотрел на него и дымил трубкой.
— Можете быть уверены, что я этого не сделаю! — сказал ученый.
— Вот тогда это придется сделать мне, — сказал Рука.
— Ха! Хотел бы я посмотреть…
— А вот посмотреть вы уже не сможете, — сказал индеец, не сводя с ученого неподвижных глаз. Аверов понял смысл слов не сразу.
— Вы что… Вы сможете?..
— Да, доктор. Я смогу. И то, и другое. Это в моих силах.
Аверов хотел еще что-то сказать, но почувствовал, что нет сил.
* * *
Шувалов полагал — и, по-видимому, справедливо, — что люди, находящиеся у руководства, могут обладать многими недостатками, в том числе (как показывала история) порой очень неприятными, но быть глупыми они просто не имеют права. И в данном случае, поскольку опасность, грозившая планете, была равной для всего ее населения, независимо от его возраста, здоровья, социального уровня и прочего, — руководство, по мнению Шувалова, не должно было пренебречь ни одной возможностью спасения и обязано было с радостью пойти навстречу любому, кто такое спасение предложит. Но сам он до сих пор никакого предложения сделать не мог — просто не мог.
Его просьбы и требования встречи с кем-либо из Хранителей Уровня оставались безрезультатными. Ему каждый раз отвечали одно и то же:
— После приговора сможешь просить о смягчении участи. Тогда Хранители рассмотрят твою просьбу. Пока же им не о чем с тобой разговаривать.
— Но простите! — возражал Шувалов. — Мне лучше знать!
— Закон не позволяет Хранителям выслушивать преступников, пока суд не вынес приговора.
С законом спорить было невозможно.
Время уходило стремительно. И когда настала пора предстать перед судом, Шувалов решил прибегнуть к последнему, видимо, средству, какое оставалось в его распоряжении.
* * *
Его судили в большом зале, заполненном народом. Стены и потолок зала были покрыты странной росписью, мрачные, резкие тона которой, начинаясь от пола, чем выше, тем больше переходили в мягкие, умиротворяющие. Возможно, эта роспись заменяла символы правосудия, принятые на Земле, — повязку и весы богини.
Судей было пятеро, и они находились на возвышении, однако не за столом — стола не было, они просто сидели в глубоких креслах, стоявших полукругом, а в центре полукруга находился табурет, на который и усадили Шувалова. Судьи оказались пожилыми, сдержанными в словах и жестах людьми. Зато публика проявляла эмоции открыто, и выражаемые ею чувства были — это стало понятно сразу — не в пользу Шувалова. Люди были искренне возмущены и встревожены, и написанная на их лицах тревога порой вытеснялась выражением если не ненависти, то холодного отчуждения, целиком относившегося к подсудимому.
Ритуал оказался несложным. Публике объявили, кого будут судить и за что. Потом еще раз объяснили Шувалову, что судить будут именно его, и подробно объяснили, в чем его обвиняют. Затем стали давать показания возчики, врачи, судья и пострадавший астроном. Он, говоря, то и дело поворачивался к Шувалову, хотя должен был смотреть на судей, и в глазах астронома были недоумение и сожаление.
— Итак, признаешь ли ты себя виновным в том, что хотел и пытался совершить убийство?
Кажется, настал момент. Шувалов встал.
— Высокий суд…
— Ты говори просто: судьи.
— Судьи! Я признаю себя виновным.
Легкий гул прошел по залу.
— Но это — лишь малая часть преступлений, в которых можно обвинить меня.
Зал замер.
— Я, систематически нарушая Уровень…
Снова гул.
— …нашел способ совершить воистину страшное и жестокое преступление!
И снова — мертвое безмолвие.
— Последствия преступления были бы неисчислимы. Они привели бы к тому, что Уровень рухнул, а затем и сама жизнь всех людей сделалась невозможной. Сейчас я в ваших руках, но помните: я не один! И если совершится задуманное мною — вы погибнете!
В зале кто-то слабо вскрикнул. Кто-то заплакал. Шувалов перевел дыхание.
— Я еще не знаю, какой способ мы применим. Потому что их два.
Шувалов умолк. Он сделал это намеренно.
— Говори! — чуть хриплым голосом сказал судья, сидевший в середине. Но другой, сидевший справа, перебил его:
— Но ведь ты погибнешь и сам, подсудимый! И твои товарищи тоже погибнут!
— Да, — сказал Шувалов. — В том-то и дело. Ведь каждый человек должен умереть. И мы решили: раз мы должны умереть, то пусть умрут все.
— Неужели ты так ненавидишь людей?
Шувалов ответил не сразу. «Я слишком люблю людей, — думал он, — мы все слишком любим людей, даже дураков — потому что они ведь не виноваты в том, что существует знание, слишком тяжелое для их нетренированных мозгов…»
— Да! — сказал он. — Я ненавижу людей.
— И все-таки… То, что ты сказал, звучит страшно, но — как нам поверить? Нам трудно поверить в такую меру жестокости… Ведь ты человек, как и мы…
— Неужели вы не понимаете, что тот, кто спокойно и хладнокровно пытался убить человека, может убить сразу множество людей?
Судьи переговаривались вполголоса. Гул в зале нарастал.
— Подсудимый! — обратился к нему сидевший в середине. — Скажи, нет ли способа отвратить тебя от преступлений? Чего ты хочешь? Может быть, если мы предоставим тебе свободу и позволим жить, где ты пожелаешь…
Шувалов покачал головой.
— Я должен сообщить вам, судьи, — сказал он, — что уже начал раскаиваться в задуманном и подготовленном великом преступлении. Я скажу вам, почему. Я хотел прославиться, совершив его; но потом понял, что если не останется людей, то некому будет и помнить и говорить обо мне…
