Очень красивая лошадь цвета слоновой кости — белая, с кремовым оттенком, — и с удивительными ярко-синими глазами. Мы обе замерли, глядя друг на друга. Секунду, другую. А потом она развернулась и ушла обратно в лес. Я двинулась следом за ней, сквозь прохладные тени.
Местами солнечный свет проникал в чащу леса, в зазорах между стволами деревьев; и там, где был свет, раскрывались цветы. Яркие, широко раскинутые лепестки. Тонкий, нежный аромат. Бабочки, осы и другие летучие насекомые отвечали на эти сигналы именно так, как надо — они принимали сигналы правильно, — и мне представлялось, как они переносят частички пыльцы от тычинок к пестику, от мужских цветов — к женским.
Там еще были следы человеческого присутствия: одинокий ботинок, несколько игральных карт, спичечный коробок, страницы, выдранные из порнографического журнала. В какой-то момент я услышала звук, размеренное тик-так, которое я узнала еще до того, как увидела сами часы, старинные напольные часы, что стояли среди деревьев. Побеги каких-то ползучих растений оплели циферблат. Почему-то меня совершенно не удивило, что в чаще леса стоят часы — и что они до сих пор работают, и маятник медленно ходит туда-сюда, отсчитывая секунды. Я пошла дальше, и затихающее тик-так было последним из признаков человеческой жизни. Дальше был только нетронутый лес. Я достала из сумки пистолет Павлина и зашвырнула его в кусты.
Лошадь шла впереди, как будто указывая дорогу. И чем дальше мы углублялись в лес, тем больше мне начинало казаться, что я теряю всякое ощущение себя и своего окружения. Сейчас, когда я вспоминаю тот день, я снова употребляю слова: лошадь, дерево, пистолет, цветок, часы, Марлин. Но тогда я уже ничего не знала. Не знала, как называется удивительное существо, что идет впереди; не знала имен этих странных предметов, что росли из земли — повсюду, вокруг. Я даже не знала, что это за существо, которое я называю собой: кто я, какого я рода и племени, есть ли у меня имя, а если есть, то какое.
Сперва я увидела среди деревьев лишь серебристые вспышки света, бликующие отражения, а потом лес расступился, и я вышла к озеру. Лошадь довела меня до самой воды, по заросшему камышом берегу; пару секунд постояла, внимательно глядя на меня, а потом медленно развернулась и ушла обратно в лес.
Я осталась одна.
Там была крошечная полянка, и я решила присесть отдохнуть. Какие-то высокие цветы с пушистыми желтыми головками клонились к самой воде. Солнечный свет косо ложился на озеро, и вода была словно подернута сверкающей рябью. Свет был мягким и вовсе не резал глаза. Наоборот — успокаивал. А потом я заметила, что на том берегу тоже кто-то сидит, прямо напротив меня. Я не смогла разглядеть этого человека за высокими стеблями камышей и цветов. А потом мне пришла одна мысль. Я спустилась к самой воде. Достала ключ из кармана. Открыла чемоданчик.
Вот они, все оставшиеся осколки зеркала. Их было шесть, но два я отдала: один — Хендерсон и Павлину, второй — Тапело. Остальные четыре лежали на месте, завернутые в плотный бархат. Я взяла первый. Медленно развернула. Стекло сверкнуло на солнце. Я не смотрела в зеркало. Я не знала, что это за осколок. Интересно, что сделал бы Кингсли, если бы увидел меня сейчас? Как бы он разъярился… Но мысль мелькнула и тут же пропала. Все, хватит. Держа зеркало за уголок с острым сколом, я осторожно опустила его в воду. Тьма шевельнулась внутри.
Я опустила в воду еще два осколка, а когда подняла голову и взглянула на человека на том берегу, я увидела, что он делает то же самое. Вернее, не он, а она. Теперь я разглядела, что это женщина. Она, как и я, отдавала воде что-то свое.
Зеркало к зеркалу, вода к воде.
Вода бережно приняла отражения. Раньше она была мутной и коричневатой — здесь, у самого берега, — а теперь стала почти прозрачной и приняла серебристый оттенок.
Остался последний осколок. Я достала его, развернула. Сейчас все закончится, уже скоро. Я уже собралась опустить его в воду и вдруг услышала голос. Тихий голос, мужской. Он пел песню. Там, внутри зеркала, в лиловом свечении. Это был тот осколок, в который смотрелась Хендерсон на лужайке возле автомастерской. Я не знаю, что на меня нашло, но, поддавшись порыву, я положила осколок на землю, зеркальной стороной вверх. Прикоснулась к стеклу. Оно было теплым и твердым, но когда я надавила сильнее, оно как будто расступилось у меня под рукой. Стекло стало жидким, а потом превратилось в туман, в серебристый туман, и моя рука прошла сквозь него — в зазеркальный мир.
Я сразу почувствовала всю печаль этого мира, его грусть и боль. Песня сделалась громче. Мелодия, исполненная неизбывной тоски. Теперь я вспомнила эту песню. Я ее знала в детстве, потом забыла — и вспомнила только теперь. Моя рука погрузилась еще глубже в зеркало, и я почувствовала, как пальцы касаются теплой кожи, лица человека, который поет, его влажных губ, языка, выпевающего слова. На глаза навернулись слезы, непрошеные горькие слезы.
Я вынула руку из зеркала. Пальцы были влажными от слюны. Что я могла сделать? Чем можно было унять эту боль? Я подняла с земли этот последний осколок и опустила его в воду. Вернула ей то, что изначально ей и принадлежало. Песня затихла, превратившись в звенящую тишину.
Я склонилась над самой водой.
И там было мое отражение. Лицо под прозрачной водой. Глаза, глядящие на меня. Женщина, утонувшая в озере.
Я подумала: вот моя смерть. Моя смерть, которую мне показали там, в фотостудии. Видение — как мимолетный проблеск. Я тону в серебристой жидкости. Сначала плыву на поверхности, а потом начинаю падать, не погружаться, а именно падать. Сквозь это текучее серебро. Все глубже и глубже. Это было как зов крови: снять с себя все и войти в воду — и пусть она забирает меня. И я знала, что, если сейчас я откликнусь на этот зов, женщина на том берегу сделает то же самое: разденется догола и войдет в воду. И мы с ней встретимся там, под водой, и все мое горе, все, что я вынесла после смерти Анджелы, растворится в холодной серебряной глубине, и я смогу наконец отдохнуть. Теперь я вспомнила слова Кингсли, его мечту. О том, что будет, когда разбитое зеркало исцелится. Дверь из жидкого серебра, он назвал это так. Дверь из сверкающего текучего серебра, проход на ту сторону…
Да, искушение было велико. Я не могла оторвать взгляд от лица утонувшей женщины. Я протянула руку и провела пальцем по контурам ее лица. У меня было странное ощущение, как будто я опустила руку в ртуть. Отражение всколыхнулось и потерялось в серебристой ряби, но потом все же вернулось. И вот тогда я увидела, что сквозь мое собственное лицо явственно проступают черты моей дочери; как будто одно лицо заключало в себе другое.
